Счастье по случаю - Габриэль Руа

— А кроме того, учти, — добавил он, — только те, кто пошел добровольцем, получат после войны хорошие места.

И развязной походкой, раскачиваясь всем своим худым телом, он вышел из ресторана.

Воздух улицы показался ему очень приятным. Эжен словно парил над землей, он чувствовал себя хозяином своей судьбы. Довольно колебаний, довольно угрызений совести! «Да, — думал он, — жизнь должна вознаградить меня за то, что я рискую». Легко и размашисто шагая, он подошел к трамвайной остановке и локтями проложил себе путь сквозь суетящуюся толпу. Ему показалось, что усталые пассажиры посматривают на него с интересом. Его радость все росла и росла. И требования к жизни приняли более определенную форму. «Нас не должны были бы заставлять платить, — думал он. — Это просто позор. Ведь только благодаря нам они живут так спокойно, все эти люди».

Ожидание на Плас д’Арм у памятника Мэзонневу[7] показалось ему невыносимым. Нервы его были взвинчены, он курил сигарету за сигаретой. Иветта запаздывала. Взглянув на циферблат часов на небоскребе Олдред, он увидел, что она заставляет его ждать уже десять минут. А ведь жизнь должна была дать ему молодость, и опьянение, и развлечения — и дать сейчас же, немедленно. Он начал ходить взад и вперед и внезапно отчетливо вспомнил лицо матери, когда она протянула ему десятидолларовую бумажку.

Он сунул руку в карман и пересчитал, сколько денег у него осталось. И в душе его шевельнулось желание вернуться домой.

— Мама! — проговорил он вполголоса, охваченный смутной нежностью и раздосадованный, так сильно раздосадованный, что ему захотелось в отместку утешить мать и снова завоевать ее восхищение. Он представил себе, как возвращает ей оставшиеся деньги и она, успокоенная и такая гордая, вновь прячет их туда, где они лежали. При этом его приятно волновало даже не столько радость матери, сколько его собственная рать во всем этом, его великодушие и мысль, что мать, конечно, упрекнет себя за свое недоверие к нему. «Мама-то боялась, что я истрачу все», — говорил он себе. Он опять и опять растроганно представлял себе всю сцену, словно уже осуществлял свое доброе намерение, и это опьяняло его и возвышало в собственных глазах. Но тут открылись двери трамвая, пришедшего из восточной части города, и Эжен увидел, как из него вышла Иветта в длинном просторном пальто, открывавшем ее стройные тонкие ноги и узкое ярко-красное платье, которое сразу бросилось ему в глаза. Образ Розы-Анны отступил в самый дальний уголок его сознания. Эжен бросил сигарету и, посвистывая, пошел через площадь навстречу этому яркому, узкому, пламенеющему платью.

XXI

Флорентина стала равнодушна к волнениям весны. Миновал апрель, в предместье робко заглянул май, и старые деревья, стиснутые асфальтом, вновь зазеленели, но Флорентина, совершая свой каждодневный путь между магазином и домом, не замечала обновленного облика улиц. Но сегодня вечером, выйдя из магазина, она невольно остановилась, очарованная необычной мягкостью, которая чувствовалась в воздухе, и даже удивленная, словно она внезапно увидела перемены, происшедшие, пока ее здесь не было, и потому совершенно для нее неожиданные. Солнце, несмотря на поздний час, ярко освещало улицу Нотр-Дам. Окна, распахнутые над сапожными мастерскими, фруктовыми и мелочными лавочками, позволяли заглянуть в глубину комнат, откуда доносились звуки обычной повседневной жизни, сливавшиеся с грохотом уличного потока, а после того как проходил поезд, тяжелый грузовик или трамвай, эти комнаты вбирали доносившийся издалека перезвон колоколов.

Перед украшенным башенкой маленьким вокзалом Сент-Анри кое-где виднелись венчики чахлых цветов. А далеко в вышине, над колокольнями, пронзавшими толстый слой дыма, простирались зеленые склоны горы, где ветви деревьев, покрытые легкой, еще бледной листвой, сплетались в трепещущую, словно кружевную сеть. Да, повсюду действительно цвела весна, а в предместье весна уже поблекла, в ней чувствовалась угроза пыли и тяжелой жары. Флорентина вдруг осознала бег времени; о нем больше нельзя было забывать; с ним приходилось считаться. И тогда страх забился в ней, как неистовый бубенец, он больше не умолкал и звенел громче всех городских колоколов — ее страх, который подкрадывался к ней уже давно, уже много дней, быть может, с того воскресного вечера ее падения.

Удастся ли ей унять его? Это было так же невозможно, как заставить умолкнуть большие колокола, слитный гул которых колыхался над крышами. Она уже прекрасно понимала, что не может подавить непрерывный вопль тревоги силой разума. Необходимо что-то предпринять. Сегодня же. Но что именно? Вот уже несколько дней ее назойливо преследовала одна мысль — сообщить обо всем Жану. Сначала она отбросила ее, потому что это значило бы признать, что случилось непоправимое, но теперь та же мысль снова завладела ею. Машинально она направилась к улице Сент-Амбруаз.

У нее не было определенного плана. Она не думала о том, что все ее попытки повидаться с Жаном до сих пор оказывались тщетными. Подавленная горем, теряя голову от страха, она утешала себя мыслью, что ей еще сегодня, конечно же, представится счастливый случай, еще сегодня совершится чудо — она встретит Жана. Но даже если бы ее и не поддерживала такая надежда, она все равно отправилась бы в этот уголок города, с которым была связана жизнь Жана; сломленная и разбитая, она повиновалась лишь какой-то таинственной интуиции.

С улицы Этуотер Флорентина свернула вниз, к каналу. Трактиры, мимо которых она проходила, обдавали ее острыми ароматами, а дешевые бары-пятиминутки, где подкреплялись продавцы газет — изможденные еврейские мальчишки, извергали невыносимый запах подгоревшего масла. Поворачивая на улицу Сент-Эмили, она вдруг увидела давно знакомый ей фургон торговца табаком, деревенского деда, у которого Азарьюс частенько покупал его крепкий едкий товар; затем перед ней открылась вся рыночная площадь, где беспрерывно сновали толпы крестьян. Флорентина увидела множество разнообразных цветов, расставленных на шатких лотках под лучами солнца; пенные зеленые волны папоротников колыхались в наполненном сажей воздухе; бледные нарциссы клонились при малейшем дуновении ветра; пламенели красные тюльпаны. А за этим нарядным цветением Флорентина увидела на столах ровные горки круглых с гладкой кожицей яблок, синих с лиловатыми прожилками луковиц, свежие листья латука, на которых еще блестели капли воды… Флорентина отвернулась — это празднество красок, это обилие сильных запахов, которым она теперь уже не могла больше радоваться, причинило ей боль. Да, весна мстила ей за то, что она хотела остаться равнодушной! Теперь она выставляла перед ней напоказ все свои богатства. Она обдавала ее живым дыханием теплиц, кленовых рощ, покорных зверюшек, сидевших в клетках. Густой золотистый сироп, пахучие головы кленового сахара, тушки зайцев с пятнами крови на шерстке, подвешенные за задние лапы, тревожное кудахтанье кур, чьи гребешки мелькали в щелях скрывавших их ящиков, и круглый испуганный глаз той, которую бросали на весы; все это говорило Флорентине, что жизнь добра к одним, но сурова к другим и что никому не дано избегнуть подчинения этому беспощадному закону.

Флорентина ускорила шаг, словно желая поскорее уйти от рыночного оживления, среди которого она чувствовала себя чужой.

Прежде она субботними вечерами нередко приходила сюда вместе с отцом за покупками… Она была еще совсем маленькой, и ей нравилось самой нести большую сумку с провизией. Отец останавливался поболтать с той вон рослой крестьянкой, которая и тогда еще — смутно вспомнилось Флорентине — носила эту же самую старую, выгоревшую на солнце мужскую фуфайку. Они покупали у нее корнишоны в уксусе, Азарьюс их очень любил. Порой они заходили в рыбную лавку и выбирали живую рыбу. Отец указывал ей налима, карпа и, видя, что она упорно не хочет трогать рыб, забавлялся, уговаривая ее прикоснуться маленькими пальчиками к длинному угрю, плававшему в рыбном садке. О, как далеки они были от нее теперь — эти субботние вечера на рынке! И как глупо сейчас вспоминать о них! А все-таки она, конечно, была счастливым, балованным ребенком. Многие дети богатых родителей были лишены той заботливости, какой была окружена в детстве она: какие внушительные наставления делала Роза-Анна, отпуская дочь с отцом! «Повнимательнее следи за маленькой», — повторяла она бесчисленное множество раз (Флорентину называли «маленькой» до двенадцатилетнего возраста), и ручонка девочки доверчиво покоилась в руке отца. А долгие беседы, которые отец вел с нею, пока они шли! И возникавшее между ними заговорщицкое доверие, когда он, чуть покрепче сжимая ее руку в своей сильной и мягкой ладони, говорил: «Наша мать сказала, что ей не нужна сметана, ну все-таки давай мы ее купим, а завтра посмотрим, с каким удовольствием она будет есть суп!»