Фрагменты - Козаков Михаил Михайлович

А герой одного из рассказов Эдгара По постоянно чертыхался: «Черт бы меня взял» да «черт бы меня побрал». И черт его прибрал-таки. Напоролся он в темноте на проволоку, и отлетела к черту голова. Что-то подобное я встречал и в русских сказках… Да что говорить: произнесенное вслух слово — вещь не пустая.

Когда от разрыва сердечной аорты в одночасье не стало Павла Луспекаева, я провожал его тело, которое увозил в Ленинград студийный «рафик». В морге больницы Склифосовского мы прощались. Я был в состоянии шока, к тому же хотя и не сильно, но пьян. Страха перед мертвым телом не было. Прощаясь с покойным, я пробормотал что-то вроде того, что сказал со сцены Даль.

Вечером того же дня от сильного удара об угол шкафа у меня произошло сотрясение мозга, и я оказался в Боткинской больнице. Когда пришел в сознание, обнаружил, что все лицо у меня синее. Кровь вышла на поверхность, и я остался жив.

Те дни были чрезвычайно трудными днями в моей — в общем счастливой — жизни. Я катился вниз и спешил к идиотскому концу, не сделав очень многого из того, что было мне, видать, написано на роду. Этот случай предостерег меня. Еще не бросив пить окончательно, я сумел взять себя в руки, и это дало мне возможность заняться делом, то есть трудиться дальше в меру отпущенных сил и способностей, которые, как известно, хотя и не зависят от нас, но требуют реализации. А если мы с ними поступаем нерачительно, то совершаем грех. Не перед собой, даже не перед людьми, а перед чем-то высшим — не умею сказать, перед чем… И стоп. И точка. И как бы ни были скромны наши способности, это именно так и никак иначе.

«Исполнен долг, завещанный от Бога мне, грешному», — говорит пушкинский Пимен, говорит Пушкин.

Мог ли Даль сказать это о себе? Вот вопрос, который и по сей день не дает мне покоя. В попытке разобраться я начал записки о моем покойном товарище, талант которого был незауряден, прекрасен и мучителен для него самого…

Хоронили Высоцкого. Олимпиада. Жара. На Ваганьковском — те, которые туда попали. Свежевырытой могилы Олегова друга не видно: вокруг нее толпа. Даже не слышно, что над ней говорят. Это, в сущности, и не важно. Вовсю светит, палит солнце. Резко слышно, как шаркают ноги по асфальту кладбища. Женщины — в черном. Вижу опухшие от слез и усталости лица Беллы Ахмадулиной, Люды Максаковой, актрис Театра на Таганке. Кто-то пытается подойти, пробиться к могиле, я стою чуть в стороне, понимая, что это бессмысленно да и, вообще-то, не обязательно.

Там, где стою я, есть пространство. Рядом — сосредоточенное лицо Аллы Демидовой. Слева от меня — Олег Даль. Трезвый, тоже сосредоточенный, внешне спокойный. На нем коричневый летний пиджак в белую полоску. Он молчит и смотрит туда, откуда уже доносится стук молотков. Поморщился, словно от мелкой неприятности. Ко мне подходит Галина Волчек. Она, как и Демидова, в черном. Шепчет: «Может, хоть это на него произведет впечатление?» Это она — о Дале. Я машинально отвечаю что-то вроде: «Хотелось бы». Но сейчас мне, как и всем, впрочем, не до Олега. Сейчас заканчивается последний акт другой драмы. Осталось только закрыть занавес и разойтись по домам. А потом разговоры, обсуждения, истинная горечь воспоминаний и ярмарка тщеславия; пьянка у одних, горе у других, размышления и очередные дела у третьих.

Мог ли я предполагать, что тогда, в тот солнечный июльский день 1980 года, на Ваганьковском я в последний, последний, последний раз вижу Олега Даля живым?! А может быть, мы еще где-нибудь мельком пересеклись: на премьере в Доме кино или просто на улице? Нет. Он занят своими делами, я — своими. Дел у всех по горло. Я слышу о нем: где-то снимается, кажется, с Табаковым; еще какие-то планы. В Ленинграде, где в это время снимаюсь я, в номере гостиницы смотрю Даля в телефильме «Принц Флоризель». Неровно. Иногда даже кажется, что его партнер, Игорь Дмитриев, играет точнее, в жанре… И вдруг замечательный далевский кусок! Нет, все-таки Даль есть Даль! И вдруг опять слабо, как, к сожалению, нередко у него в последнее время: не сводит концы с концами, путает краски… Ах, вот опять взлет! Ну, наконец снял этот идиотский дамский парик. Свои прекрасные волосы, улыбнулся своей далевской улыбкой… Титр: «Конец фильма»…

Олег Даль на похоронах Владимира Высоцкого. 1980

— А Даль-то поступил к нам в Малый!

— Ну да?

— Да, репетирует у Львова-Анохина в «Фоме Гордееве» роль Ежова.

— И как?

— Знаешь, потрясающе! На первой репетиции с листа так прочел, что все в отпаде… У нас в Малом от такого отвыкли. Все-таки он поразительный!

Значит, Даль в Малом. Вернулся на круги своя. Начинал там студентом, считал себя учеником Бабочкина (хотя не учился у него). Мы с ним оба сходились в любви к таланту Бориса Андреевича, оба считали его истинно большим актером, часто обсуждали, разгадывали актерскую его природу — то, что разгадать нельзя, но о чем всегда интересно потрепаться в гримуборной перед спектаклем. И вот Бабочкина давно нет в академическом Малом, а неакадемический Даль — в академии… Интересно… Надолго ли? Когда Даль уйдет и как? Поскандалит или тихо-тихо соберет свои пожитки, сложит, скудные, в актерскую котомку, скажет, присвистнув, как Аркашка Счастливцев: «А не удавиться ли мне?» — и айда из Керчи в Вологду…

Все та же Волчек уверяла меня, что Даль нигде не удержится, что у него-де мания величия, что такой уж он и ничего с этим не поделаешь. Я спорил, но вроде оказывается права Галина Борисовна: ушел-таки Даль — сначала из «Современника», потом с Малой Бронной, где мы с ним опять служили вместе и где он так резво начал у Эфроса. Сыграл за два неполных сезона в «Месяце в деревне» — студента Беляева, в «Веранде в лесу» — одну из главных ролей, третью репетировал в пьесе Радзинского «Конец Дон Жуана». Снялся у Эфроса на ТВ в роли Печорина, в «Островах в океане» Хемингуэя плюс главная роль в фильме по повести Андрея Битова «Заповедник». Не слабо! А все-таки ушел Счастливцев-Несчастливцев Олег Даль и от Эфроса…

Что за черт! Как в этом разобраться? Сам Даль никогда ничего до конца не объяснял про свои уходы и приходы. Не считал нужным. Можно было только догадываться. А теперь, значит, в Малый определился. Уйдет — не уйдет оттуда?

Ушел. И ушел теперь уже навсегда. И отовсюду…

Студентом школы Малого театра в начале 60-х Олег снимался в фильме по «Звездному билету». Символично! Сыграл роль Алика Крамера. Ничего уже не помню из этой картины. Память отчетливо зафиксировала только один кадр: Крамер — Даль стоит, по-моему, в плавках у моря на фоне неба. Стоит во весь рост, в профиль, одну худую длинную ногу выставил вперед, худые, длинные руки скрестил на груди, которую мощной не назовешь, голова гордо отброшена назад. Стоит галльским петухом, эдаким еврейским Сирано де Бержераком. Смешно, обаятельно стоит, не просто стоит — с выдумкой…

Слух об Олеге пришел к нам, в молодой «Современник», еще до его показа в театре, после которого Даль вместе со своим сокурсником Витей Павловым был туда, разумеется, принят, и принят с восторгом.

Даля мы называли Даленком. Точно — Даленок! Олененок. Еще не Олег — Олежек. Олег у нас — Ефремов. Но и не Лелик. Лелик — Табаков (покуда не Олег Павлович). Итак, Олежек Даль или Даленок. На втором, заключительном туре показа (у нас тогда практиковались туры, в «Современнике» на площади Маяковского) Даль и Павлов играли первую картину из «Голого короля». Даль — Генрих, Павлов — Христиан. Играли в костюмах из нашего же спектакля с нашими же актерами, которые им подыгрывали: Нина Дорошина была принцессой. Это был один из самых блистательных, изумительных показов, которые мне довелось увидеть в своей жизни. А видел я их немало. Кто только не показывался в «Современнике».