Воин огня - Оксана Демченко

– Я не знаю. Мне всего семнадцать, я самый младший из учеников. Как я могу знать о прежних, если дед больше никого не присматривал, обучая меня? Я седьмой, понимаешь? Больше семи учеников обычно не берут.

– Кто не берет?

– Те, кто наставляет лучших. Способных стать ранвой.

– Для кого? Мы уничтожили эту заразу, ваших шаманов, именуемых мавивами! – возмутился Алонзо. – Я знаю точно, я тридцать лет копил сведения и все проверил многократно. Потому и не могу понять: зачем так надрывался Магур? Зачем всю душу вкладывал в нелепых безродных мальчишек? Зачем, если каждый раз наставник отнимал их и переделывал под себя, наглядно показывая, что у всякого есть две чаши, а тьма, в нас сокрытая, неустранима без веры истинной, зато сильна и жадна до ереси…

– Потому что дед не может учить вполсилы. И как он выбирал, я в целом догадываюсь. Все мы, ученики, обладали исключительной полнотой правой души.

– Но чем он измерял эту полноту? – Алонзо подался вперед, опираясь на край стола и теряя остатки спокойствия. – Чем, если нет у вас исповеди, нет покаяния и нет даже дней посещения храма, как нет и храма, позволяющего наблюдать обнаженную душу человека?

– Измерять душу можно только душой. Дед измерял именно так, его душа велика и открыта миру. Я ответил. У-учи, Алонзо, прекрати сопеть. Я пошел к себе в каюту. Можешь присылать хлеб, можешь не присылать. Мне все равно, насколько ты готов нарушить свое слово. Я не знаю, совершили ли твои предки хоть одно деяние, достойное памяти. Может, тебе и стыдиться некого? Помолись своему богу, он любую грязь отмывает, он у вас вроде раба. Послушный.

Ичивари встал и вышел из каюты в полной тишине. Молчание Алонзо было неожиданным, как и многие другие действия оптио. Если бы он закричал или даже бросил в спину нож… Если бы он позвал слуг и приказал казнить… Но Алонзо остался сидеть на своем месте, с полнейшим и непроницаемым безразличием на лице. Час спустя слуга принес обед. Сытный, но легкий, без жирного мяса, только каша и немного тертого батара. Именно то, что угодно желудку после голода и тошноты. Ичивари задумчиво пожал плечами и принялся за еду. Мало ли что произойдет завтра? Иногда для дела полезнее быть сытым пленником, чем голодным послом…

На следующий день Алонзо не задал ни единого вопроса, посвятив время чтению Скрижалей. И так продолжалось еще шесть дней кряду. А потом оптио пожелал узнать, почему вождь Даргуш не покидает столицу и не входит в лес, и Ичивари впервые был наказан новым способом за свое молчание, которое послужило ответом. Он пять дней отсидел в трюме, скорчившись на осклизлых досках под толстой решеткой. За бортом ощущалось движение воды, и дважды в полузабытьи махиг улавливал слабую связь с асхи. Гнев не просыпался и не жег душу. Как можно испытывать нечто горячее к тому, чья душа – старый пепел? Именно так сын вождя оценивал теперь Алонзо. Он вспоминал Утери и морщился, ворочаясь на сыром холодном полу. Как себя чувствует любимый ученик деда? Выжила ли его сожженная душа? Пустила ли новые корни? И еще хочется знать: каких глупостей понапридумывал мудрый дед, чтобы выручить своего внука? В том, что его попытаются спасти, Ичивари не сомневался, но радости в подобных мыслях не находил. Мир бледных выглядел все более угрюмым, чуждым и отталкивающим. Любая попытка вырвать у бледных то, что они ценят и считают собственностью, обещала немало бед, вплоть до новой войны. Сыну вождя совсем не хотелось получить свободу столь ужасной ценой, наверняка включающей уничтожение немалого числа чужих жизней…

После того как Ичивари отбыл наказание, Алонзо стал едва ли не заботлив, весьма добр и отталкивающе, приторно ласков. Сын вождя смотрел на него с немалым интересом и учился. Темным ликом асхи махиги ошибочно полагали его гнев, сравнимый с гневом ариха: штормы, жестокие бури, приходящие с запада, способные повалить даже древних старейшин из породы секвой. Но такая буря – скорее разгул асари. Подлинная тьма асхи – иная и куда более страшная, так решил для себя Ичивари. Она – безразличие, холодность к чужим бедам, неразборчивость в средствах при достижении цели.

Глядя на Алонзо и вспоминая рассказ Шеулы о прежнем менторе и его слугах, Ичивари все сильнее укреплялся во мнении: болезнь людей моря тяжела и, может статься, неизлечима. Они не взращивают полноту души у своих детей. Не ходят на большую охоту в зиму, за перевал. Не учатся стоять друг за друга, не слушают вой голодной стаи и не ощущают себя, сидя у костра, общностью людей, не наделенных от рождения шкурой с мехом, клыками и копытами, но выживающих вопреки врожденной слабости. Махиги обретают свою подлинную силу, помогая друг другу, защищая спину соплеменника и делясь пищей… Люди моря едва ли вели бы себя так же. Скорее они способны отнимать кусок у слабых и гнать от костра лишних. А потом просить о прощении и свете у своего Дарующего, истерзанного и отравленного тьмой их душ, уже давно отказавшегося отвечать. А может, наоборот, упрямо отвечающего, но никому не нужного со своими увещеваниями и даже чудесами… Ведь есть ментор, и его слово и дело признаются прямым продолжением воли божества.

– Сегодня мы поговорим о первой войне, – сообщил оптио за очередным завтраком. – Дед Магур наверняка обсуждал с тобой ваши ошибки в тактике. Это весьма интересно.

– Два дня на палубе.

– Что?

– С тобой нельзя общаться, как с толковым махигом, – пожал плечами Ичивари, доедая последний кусок рыбы и бесцеремонно придвигая к себе тарелку Алонзо. – Ты хочешь тактику? Я много помню и расскажу, но сначала получу награду. Я больше не верю в обещания. Два дня на палубе, это первое условие. Второе. Ты отцепишь ядро и во второй день я буду лазать по мачте и смотреть, как работают с парусами. Третье…

– Ты так-то не наглей, – удивился Алонзо. – Я еще и первого не принял.

– Тогда я пошел в трюм. Пять дней спать в тишине, не видеть твою рожу – это тоже неплохо. У-учи, лито Алонзо, не пробуй заморозить меня взглядом. Треть времени ты истратил, а пользы – лишь чуть… Кому из нас нужна моя разговорчивость? И моя плохая память, вот еще что важно… Ты позволил нам утеплить стены домов. Но, если мне вздумается как следует напрячь память: не ты ли рассказал Магуру о том, как изготовить длинный ствол для дальнобойного ружья? И кто сообщил в подробностях, из чего следует производить порох?

– Замолчи! – В голосе оптио промелькнули нотки раздражения, кожа на скулах чуть заметно побледнела. – Ты не умеешь лгать и не сможешь оклеветать меня, это позор по вашему закону леса.

– Может, я приму веру в Дарующего? – прищурился Ичивари, очистив вторую тарелку. – Сразу почувствую свет в душе и прилив новых сил. Память моя окрепнет, ненависть к еретикам станет велика. Ты еретик, Алонзо. Ты ходил в долину Поникших Ив и смотрел на закат, ты слушал песни самаат и даже рассказал нам о пушках… Я припоминаю: у нас есть штук пять. Это великая тайна.

– Ты гнусный дикарь, – прошипел Алонзо. – Тебе никто не поверит. Я единственная твоя надежда выжить и сохранить статус посла.

– Два дня на палубе, – вернулся к торгу Ичивари. – Изучение работы с парусами. И третье. Я устал от безделья, я желаю хоть с кем-то побороться, что ли… или поплавать в море. Еще день.

– Три дня, – нехотя выдавил оптио. – И все три ты проведешь в работе с парусами и ремонте мачты, буря повредила одну, и крепкие руки очень нужны, боцман даже спрашивал о тебе… Полагаю, после этого борьба не потребуется. Но затем ты расскажешь все, что слышал от деда и отца.

– На пять дней рассказов точно хватит, без трепа, – заверил Ичивари.

– Лучше бы я забрал Гуха и не затевал твое похищение, – нехотя признал оптио. – Он бы принял веру и относился ко мне с уважением. Такой вежливый, тихий мальчик… был.

– Он бы не пережил твоего предательства, – стараясь держаться спокойно, ответил Ичивари. – Он бы убил себя, осознав, что бледный, которого он звал учителем и иногда дедом, всего лишь мертвая гнилая коряга на дне самого затхлого болота. Он верил в тебя. И если бы ты хоть немного сохранил в себе настоящей души, ты бы не спал ночами, опасаясь увидеть во сне его тень. Он бы явился тебе во сне и сказал: «Я прощаю тебя, учитель». Ты ведь веришь в прощение?

– Иди, – едва слышно молвил оптио. – Я распоряжусь, чтобы тебе доверили самую тяжелую работу, которую обычно поручают двоим или троим. И четыре часа на сон, не более. Хотел палубу, будет тебе палуба. Досыта. Учти: боцман имеет право бить всех, кто ему подчинен. Тебя тоже.

Вопреки ожиданиям и надеждам оптио, работать на палубе Ичивари понравилось. Он ворочал тяжеленные бревна, меняя сломанную мачту, переругивался с моряками, которые постепенно приняли его за своего, учил новые слова и толкался с миской у большого котла. Да, варево гнуснейшее и гнилое, труд тяжелый, непривычный. Зато вокруг – море, бесконечно изменчивое от предрассветных чутких сумерек и до поздней ночи. Вода черная, как деготь, вода рыжая и масляная, подставляющая спины волн факельному свету. Вода сияющая, пронизанная высоким солнечным светом, закипающая буруном у корабельного носа… Это были лучшие три дня за все время плавания, но в душе копилось смутное опасение: оптио не допустит для пленника возможности распоряжаться собой и даже пробовать приказывать. Не стоило, поддавшись детскому азарту, угрожать, вызывая на сером лице бледность испуга. Услышав слово «еретик», стоящее рядом с собственным именем, оптио по-настоящему насторожился. Может быть, он и сам боится подобных предположений со стороны ордена?