Карнавал обреченных - Людмила Бирюк

— Тонем!

Лед трещал и разламывался от ядер, образуя огромные полыньи, в которых барахтались тонущие солдаты. Шевалдин был вынужден повернуть остатки своего полка обратно к берегу и вывел гусар возле Академии художеств.

— Куда же мы теперь? — спрашивали Шевалдина офицеры.

В казарме конногвардейского полка на солдатской койке умирал генерал Милорадович. Когда из его груди была извлечена пуля, он спросил:

— Ружейная?

— Пистолетная, — ответил врач.

— Слава богу, значит, стрелял не солдат. Какой-нибудь фрачник…

Ему прочитали витиеватое послание царя, в котором тот благодарил генерал-губернатора за верную службу и просил во всем уповать на Господа. Милорадович велел принести перо и бумагу, чтобы собственноручно написать ответ, но глаза и руки уже отказывались служить. Он медленно обвел взглядом склонившихся над ним офицеров.

— Скажите государю, что я прошу отпустить на волю моих крестьян.

Это была последняя просьба Милорадовича.

Когда Николаю сообщили о смерти генерала, он угрюмо кивнул и бросил в сердцах:

— Сам виноват!

Императору хватило получасу артиллерийской пальбы, чтобы подавить восстание. Насладившись сознанием своей победы, он приказал, чтобы к утру на площади и улицах не было ни одного трупа. В Неве было сделано множество прорубей, куда специальная бригада всю ночь впопыхах сбрасывала не только мертвых, но и раненых, и даже просто случайных прохожих, предварительно грабя всё, что было при них. Утром ничто не напоминало о кровавой драме.

Вокруг Зимнего стояли войска, ночью солдаты жгли костры. Всюду рыскали патрули, не давая народу собираться толпами. По городу носились жандармские кареты с арестованными бунтовщиками, многие из которых были героями Отечественной войны. Теперь их называли государственными преступниками. Кто первым придумал новое слово «декабристы», так и осталось неизвестным.

Зимний дворец напоминал полицейскую управу. Мятежных солдат строили во дворе и тут же уводили в места заключения. Судьбу арестованных офицеров Николай решал сам. Схема была отработана до автоматизма. Сначала бунтовщика обыскивали, снимали первые показания, а затем докладывали государю. От Николая приходила собственноручная записка, примерно такого содержания: «Присылаемого (далее следовала фамилия) посадить в Алексеевский равелин. Строжайше наблюдать. Содержать, как злодея».

Если арестованный интересовал государя, то его препровождали в Эрмитаж, где для допросов было отведено специальное помещение. Это был зал, увешанный полотнами фламандских мастеров. За ломберным столом сидел следователь. Вопросы задавались незначительные, и арестованный уже начинал верить, что его вот-вот отпустят. Но неожиданно из смежной комнаты, отделенной от зала портьерой, словно актер из-за кулис, появлялся император и начинал свой собственный допрос. Он спрашивал о том, что ему было уже известно от других арестованных, уличал подследственного во лжи, заставлял путаться в показаниях. Иногда прикидывался наивным, доверчивым. Сочувственно кивая, слушал восторженные речи о конституции очередного романтика из рылеевского кружка. А потом вдруг задавал вопрос, от которого арестованный умолкал, обливаясь холодным потом.

В тот страшный вечер Сероглазка тайком от гувернантки вышла на набережную Мойки. Кругом не было ни одного прохожего. Масляные фонари тускло освещали улицу.

Черную жандармскую карету княжна простодушно приняла за извозную и, выбежав на проезжую часть, стала кричать:

— Стойте! Умоляю вас!

Рассерженный кучер уже поднял руку с кнутом, но, поняв, что девчонка сейчас будет сбита насмерть, изо всех сил натянул поводья.

— Куда? Пади! Вот я тебя! — закричал кучер, разрывая удилами челюсти лошади.

Дверца распахнулась, из кареты выглянула удивленная физиономия жандарма в серебряной каске. Он был очень молод и, быть может, именно поэтому сочувственно отнесся к прелестной девушке. Сероглазка от волнения позабыла всё на свете и, задыхаясь, обратилась к нему по-французски:

— Месье… Помогите! Мой отец не вернулся домой. Говорят, что на Сенатской площади стреляли картечью. Умоляю, отвезите меня туда!

Из бурного потока девичьих слов он уловил только «place de Senate» и, поскольку карета направлялась в сторону Сенатской площади, молча помог барышне подняться в салон. В карете, кроме жандарма, был еще один человек, лица которого она не могла разглядеть.

Когда они доехали до Сенатской, глазам потрясенной Сероглазки предстали последствия побоища. Всюду лежали трупы убитых, большинство, судя по одежде, — простые горожане. По окровавленному снегу сновали солдаты, утаскивая окоченевшие тела.

— Нет, — еле выговорила она. — Моего отца здесь быть не может.

— В каком он звании? — спросил жандарм.

— Полковник.

— В таком случае, барышня, поехали в Зимний!

Возле колонн Эрмитажа с атлантами, поддерживающими небесный свод, Сероглазка вышла из кареты. У подъезда теснилось множество офицеров. Молодой жандарм извинился, с сожалением сказав, что больше ничем не может помочь. Полина поняла, почему: он сопровождал арестованного и вскоре исчез вместе с ним в дверях. Она беспомощно огляделась. У всех военных были одинаково напряженные, даже злые лица. Ее просили посторониться, недоуменно спрашивая, что она тут делает. Всё время приводили новых арестованных. Многие из них были в крови. Она со страхом вглядывалась в их лица, боясь узнать в ком-нибудь отца.

Вдруг она вскрикнула от неожиданности:

— Господин Ломтев! Это вы?!

Изо всех сил проталкиваясь к знакомому офицеру, она пыталась отодвинуть могучих гренадер. Ломтев заметил ее и остановился.

— Княжна Полина?!

— О боже, господин Ломтев, какое счастье, что я вас встретила! Помогите мне, ради бога!

— Что случилось, княжна?

— Пропал отец!

Ломтев тревожно оглянулся.

— Вам здесь не место… Соблаговолите вернуться домой.

— Нет! Я никуда не пойду! Мне нужно встретиться с Николаем Павловичем.

— С государем?! Вам известно, что с сегодняшнего дня великий князь стал императором России?

— Мне всё равно необходимо его видеть!

Княжна вдруг выпрямилась и гордо взглянула в растерянное лицо Ломтева. Интуиция подсказывала ей, что с ним нужно говорить именно так: дерзко, напористо, и она решилась на крайность:

— Если он узнает, что вы не пустили меня к нему, не сносить вам головы!

— Почему?

— Потому, что я — его фаворитка!