Кто-то в моей могиле - Маргарет Миллар

— Не надо.

— Надо. Роль послушной девочки подходит вам куда больше. Только не прислушивайтесь к происходящему особенно внимательно и не замечайте чересчур много. Все у вас будет в порядке.

Она заплакала, уткнувшись лицом в рукав плаща. Он отвернулся и стал разглядывать непонятное пятно на правой стене. Оно было там, когда он въехал в эту конуру, оно останется, когда он съедет. Его не скрыли даже три слоя краски, и для Пинаты оно стало символом упорства.

— Все у вас будет в порядке, — повторил он. — Возвращение домой может оказаться куда менее болезненным, чем вы думаете. Прошлая неделя была похожа, как бы это лучше выразиться, на маленькое путешествие в царство мечты. Теперь оно закончилось для нас обоих. Пора сходить с корабля, с самолета, на чем еще мы путешествовали?

— Нет.

Он посмотрел на Дэйзи, она все еще прятала лицо в плащ.

— Дэйзи! Ради всего святого! Неужели вы не понимаете, что это невозможно? Вы чужая для этой части города, для этой улицы, для этого кабинета.

— Вы тоже.

— Разница в том, что я уже нахожусь здесь. Я застрял. Понимаете, что это значит?

— Нет.

— Мне нечего предложить вам, кроме имени, и то не моего собственного, доход в лучшем случае средний, в худшем — нищенский. Дом с дырявой крышей. Не слишком много, верно?

— Если я хочу именно этого, то вполне достаточно. Верно?

Она говорила упрямым голосом, но держалась с достоинством. Это трогало за сердце и одновременно раздражало.

— Дэйзи! Ради всего святого! Ну выслушайте же меня. Как вы не понимаете? Я даже не знаю, кто мои родители и к какой расе я сам принадлежу.

— Мне все равно.

— Зато не все равно вашей матери.

— Мою мать довольно часто интересует не то, что нужно.

— Может, вы не совсем к ней справедливы?

— Почему вы так старательно пытаетесь от меня избавиться, Стив?

Никогда прежде она не называла его Стивом. Прозвучавшее из ее уст его имя вдруг впервые стало для него родным, принадлежащим ему по праву, а не чем-то взятым у приходского священника и подаренным ему матерью-настоятельницей. Даже если ему больше не суждено увидеть Дэйзи, он все равно будет благодарен ей за этот самый момент обретения себя.

Дэйзи вытирала глаза носовым платком. Веки слегка покраснели, но не опухли. Он спросил себя, не слишком ли тих и сдержан оказался плач для столь бурных переживаний. Может быть, он видел слезы ребенка, которому не дали игрушку или мороженое?

— Пожалуй, нам лучше не обсуждать все это сегодня, Дэйзи, — мягко сказал он. — Я провожу вас до машины.

— Я хочу поехать с вами.

— Вы ставите меня в непростое положение. Я не могу заставить вас поехать домой, но оставить вас здесь одну, в этой части города, даже при запертых дверях, я тоже не могу.

— Почему вы все время говорите об этом районе как об уголке преисподней?

— Потому, что так оно и есть.

— Я еду с вами, — сказала она.

— В дом миссис Розарио?

— Да, если вы направляетесь именно туда.

— Там может оказаться Хуанита. И малыш.

Губы ее скривились от боли, но она ответила:

— Может быть, встреча с ними — необходимая часть пути к моему взрослению.

19. Только память: как она плакала перед самым твоим

появлением на свет, день за днем, у меня даже возникло

желание пустить все эти слезы на то, чтобы превратить

в цветущие поля сухую пыльную землю вокруг

Она отвела детей к Брустерам и оставила там, не вдаваясь в объяснения; мистер Брустер был инвалидом и любил, чтобы у него собирались гости, когда он смотрел телевизор, поэтому объяснять ничего не понадобилось. Возвращаясь, она старалась не появляться на залитых светом аллеях, а двигалась короткими перебежками по темным дворам и улочкам. Скорчившись под зонтиком, она напоминала гнома, отправившегося по своим ночным делам. Ночи она не боялась и знала, что большинство людей, живших по соседству, относились к ней с благоговением: ведь она зажигала столько свечей и так часто ходила в церковь.

Тонкие стенки дома не могли скрыть никаких тайн. Еще не дойдя до порога, она услышала, как Хуанита мечется по дому, швыряя на пол предметы, будто что-то разыскивая. Миссис Розарио стряхнула воду с зонта и сняла намокшее пальто. «Может, она решила, — мелькнуло в голове у старой женщины, — что я снова за ней шпионю, и она ищет меня по всему дому, даже в тех местах, где я не смогла бы спрятаться, хоть стань я лилипутом. Надо поспешить…»

Но поспешить миссис Розарио не могла. Усталость навалилась на нее с такой силой, что руки и ноги еле двигались. С того самого мгновенья, как Хуанита устроила сегодня днем эту сцену, ее не оставляла боль в животе. Она не становилась острее, но и не прекращалась. Когда она кормила детей ужином, то не взяла в рот ни крошки, ограничившись крохотным лимоном и чашкой анисового чая.

Миссис Розарио тихо вошла в дом и направилась в спальню, чтобы повесить там пальто. Педро помог ей снять с петель разбитую дверь и отнести ее на задний двор, где она будет лежать рядом с другими разбитыми предметами, составлявшими ее жизнь. Там она будет разбухать под дождем и коробиться под солнечными лучами. А на следующей неделе они с Педро отправятся на барахолку и присмотрят себе другую дверь, конечно же подходящего размера. Затем отшлифуют ее наждачной бумагой, потом немного краски…

— На следующей неделе, — громко произнесла она, словно давала обещание исправиться кому-то, обвинившему ее в небрежности. Но сама мысль о долгом походе на барахолку, звук шершавой наждачки, запах краски усилили боль. — Или через две недели, когда я буду себя лучше чувствовать.

Даже в отсутствие двери спальня продолжала оставаться ее святилищем, единственным местом, где она могла побыть наедине со своим горем и виной. Свеча перед портретом Камиллы почти догорела. Она поставила новую и зажгла, обращаясь к покойнику так, как обычно разговаривают с маленькими детьми:

— Прости меня, Карлос, братик мой маленький. Мне очень хотелось, чтобы восторжествовала справедливость, но у меня была Хуанита. В ту самую неделю, когда ты приехал сюда, ее снова арестовали, и я знала: когда бы она ни вернулась в наш город, за ней будут следить; они никогда не оставят ее в покое — ни полиция, ни управление по надзору, ни клиника. Мне нужно было отправить ее куда-нибудь, где она смогла бы начать новую жизнь и стала бы жить спокойно и счастливо. Я же женщина и мать. Кто еще приглядел бы за моей доченькой, которую сглазила в родильном доме ведьма, прикинувшись медсестрой. Сама я не взяла из этих денег ни пенни, Карлос.

Каждый вечер она объясняла Карлосу, что тогда произошло, и каждый вечер в его неподвижной улыбке ей виделись его сомнения, ей приходилось продолжать оправдываться, чтобы убедить брата в том, что у нее не было никаких черных мыслей.

— Я знаю, братик, ты себя не убивал. Когда ты пришел ко мне в тот день вечером, я слышала, ты звонил этой женщине и просил ее о встрече. Я слышала, ты просил денег, я сразу подумала, что из этого не выйдет ничего хорошего. Не надо просить у богатых, лучше просить у бедных. Я боялась за тебя, Карлос. Ты вел себя так странно и ничего не хотел мне говорить, только просил держать все в тайне и молиться за твою душу. Наступил тот час, когда вы должны были встретиться, и я пошла к зарослям у железной дороги. Я заблудилась и не могла вначале тебя найти. Потом я увидела машину, большую и новую, и сразу поняла, это ее машина. Секунду спустя она выскочила из кустов и побежала к автомобилю, словно пыталась от кого-то убежать. Когда я подошла, ты лежал мертвый с ножом в груди. Я поняла, что именно она ударила тебя ножом. Я упала на колени и просила тебя, Карлос, вернуться к жизни, но ты меня не слышал. Я вернулась домой и зажгла свечу за упокой твоей души. Она горит и сегодня.

Она вспомнила, как стояла на коленях перед маленьким алтарем в полной темноте и просила совета у Бога. Она не могла рассказать о случившемся Хуаните или миссис Брустер, им нельзя было доверить такую тайну. Она не могла позвонить в полицию: они были врагами Хуаниты, а значит, и ее врагами. Они даже могли заподозрить ее в том, что она все придумала про ту женщину, поскольку выгораживает Хуаниту.

Она возносила молитвы к небу, и, пока она молилась, одна мысль все отчетливее стучала в ее сознании, вытесняя все другие: нужно позаботиться о Хуаните и ее еще не родившемся ребенке. Никто, кроме нее самой, этого не сделает. Она позвонила этой женщине по телефону, зная только, как ее зовут, как выглядит в полутьме ее силуэт и какого цвета ее машина…

— Нехорошо и очень опасно, Карлос, просить денег у богатых. Я очень боялась за свою жизнь, зная, что она сделала с тобой. Но она боялась еще больше — ведь и терять ей было много больше, чем мне. Я не стала говорить ей, как меня зовут и где я живу, только намекнула, что шла в кустах и видела, как она бежала к машине. Я сказала, что мне не нужны неприятности, я бедная женщина, но денег самой мне не надо, вот только моя дочь Хуанита ждет ребенка, а отца у него нет. Она спросила, рассказывала ли я о тебе, Карлос, кому-нибудь еще. Я сказала, что нет, и это правда. Потом она попросила сказать ей Номер телефона, ей надо кое с кем посоветоваться, а потом она перезвонит. Вскоре она позвонила и сказала, что хочет помочь моей дочери и ее ребенку. Она даже не упоминала о тебе, Карлос, не спорила о суммах, не обвиняла меня в шантаже. «Я хотела бы позаботиться о вашей дочери и ее ребенке» — и все. Она дала мне адрес какой-то конторы, куда нужно было прийти на следующее утро в половине первого. Когда я вошла, то подумала, что попала в ловушку — ее там не было, только высокий блондин и еще адвокат. Никто не говорил о тебе, не назвал твоего имени, Карлос, словно тебя никогда не существовало…