Меченосцы - Генрик Сенкевич

— А вы, рыцарь? — спросил де Лорш.

На это меченосец, в котором, видимо, закипела ревность и страсть, с раздражением хлестнул коня и воскликнул:

— Еще бы, черт побери…

Но он тотчас же опомнился и, склонив голову, прибавил:

— Я монах, давший обет целомудрия.

И он быстро взглянул на лотарингского рыцаря, боясь, как бы тот не заметил на его лице улыбки, потому что с этой точки зрения орден пользовался дурной славой, а из всего ордена наихудшей — Гуго де Данвельд. Несколько лет тому назад он был помощником войта в Самбии, и там нарекания на него были так громки, что несмотря на попустительство, с каким смотрели на такие дела в Мальборге, его вынуждены были перевести начальником гарнизона в Щитну. Теперь, прибыв с тайными поручениями ко двору князя и увидев там прекрасную дочь Юранда, он воспылал к ней страстью, для которой юный возраст Дануси отнюдь не служил препятствием, ибо в те времена выходили замуж девушки и моложе ее. Но так как в то же время Данвельд знал происхождение девушки и так как имя Юранда соединялось в его памяти со страшными воспоминаниями, то и страсть его возникла из лютой ненависти.

Но де Лорш как раз стал расспрашивать его об этих историях.

— Вы, рыцарь, назвали эту прекрасную девушку дочерью дьявола; почему вы так назвали ее?

Данвельд принялся рассказывать историю Злоторыи: как при постройке замка удалось счастливо похитить князя со всеми придворными, как при этом погибла мать Дануси и как с той поры Юранд неистово мстит рыцарям ордена. И при этом рассказе ненависть вырывалась из меченосца, как пламя, ибо у него были и личные к ней причины. Два года тому назад он и сам столкнулся с Юрандом, но тогда при виде страшного "Спыховского кабана" сердце его в первый раз в жизни упало от такой постыдной трусости, что он бросил двух своих родственников, своих людей и добычу и целый день как сумасшедший мчался в Щитно, где со страху надолго разболелся. Когда он выздоровел, великий маршал ордена отдал его под суд рыцарей, приговор которого, правда, оправдал его, потому что Данвельд поклялся крестом и честью, что взбесившийся конь унес его с поля битвы, но все же этот приговор закрыл ему путь к высшим должностям в ордене. Правда, теперь, перед де Лоршем меченосец умолчал об этих событиях, но зато он высказал столько нареканий на жестокость Юранда и на дерзость всего польского народа, что все это едва могло уместиться в голове лотарингского рыцаря.

— Во всяком случае мы находимся у Мазуров, а не у поляков? — сказал он, помолчав.

— Это особое княжество, но народ тот же, — отвечал староста, — их подлость и ненависть к ордену одинаковы. Дай бог немецкому мечу истребить все это племя!

— Вы правы: чтобы князь, с виду такой достойный, осмелился в ваших же землях строить замок против вас, о подобном беззаконии я не слыхивал даже среди язычников.

— Замок он строил против нас, но Злоторые лежит на его земле, а не на нашей.

— В таком случае слава Богу, давшему вам победу над ним. Как же кончилась эта война?

— Войны тогда не было.

— А ваша победа под Злоторыей?

— В том-то и было благословение Божье, что князь находился тогда без войска, а только с двором и женщинами.

Тут де Лорш с изумлением взглянул на меченосца:

— Как так? Значит, вы во время мира напали на женщин и на князя, который на собственной земле строил замок?

— Нет низких поступков, если они совершаются во славу ордена и христианства.

— А этот страшный рыцарь мстит только за молодую жену, убитую вами во время мира?

— Кто поднимает руку на меченосца — сын тьмы.

Услыхав это, задумался рыцарь де Лорш, но у него уже не было времени ответить Данвельду, потому что они выехали на просторную, занесенную снегом поляну, где князь слез с коня, а за ним стали слезать и прочие.

IV

Опытные лесники, под начальством главного ловчего, принялись расставлять охотников длинным рядом по краю поляны с таким расчетом, чтобы они, находясь сами под прикрытием, стояли перед пустым пространством, облегчающим работу лукам и арбалетам. Две коротких стороны поляны были пересечены сетями, за которыми спрятались "загонщики", обязанность которых заключалась в том, чтобы гнать зверя на стрелков, а если он запутается в сетях, то добивать его рогатинами. Бесчисленное множество курпов, умело расставленных, должны были выгонять зверей из глубины леса на поляну. За стрелками находилась вторая сеть, расставленная для того, чтобы зверь, если ему удастся прорваться сквозь цепь охотников, был остановлен сетью и в ней добит.

Князь стал посредине цепи, в небольшой ложбине, пересекавшей всю поляну. Главный ловчий, Мрокота из Моцажева, выбрал для него это место, зная, что по этой ложбине и побегут из пуши крупнейшие звери. У самого князя в руках был арбалет, а рядом с ним, у дерева, стояло тяжелое копье; сзади, на некотором расстоянии держались два "телохранителя", с топорами на плечах, огромного роста; кроме топоров, у них были два натянутых арбалета, чтобы в случае надобности подать их князю. Княгиня и Дануся не слезали с коней, потому что князь никогда не разрешал этого, боясь туров и зубров, от ярости которых, в случае нужды, легче было спастись на конях, нежели пешком. Де Лорш, любезно приглашенный князем занять место справа от него, попросил, чтобы ему было разрешено остаться для защиты дам на коне, и стоял невдалеке от княгини, похожий на длинный гвоздь, с рыцарским копьем, над которым тихонько подтрунивали мазуры, как над оружием, мало пригодным для охоты. Зато Збышко воткнул рогатину в снег, перекинул арбалет через плечо и стоял возле коня Дануси, подняв голову к ней, иногда что-то шептал ей, а иногда обнимал ее ноги и целовал колени, потому что больше решительно не скрывал от людей свою любовь. Успокоился он только тогда, когда Мрокота из Моцажева, который в пуще осмеливался ворчать и на самого князя, грозно приказал ему хранить молчание.

Между тем далеко-далеко в пуще раздались звуки курпских рогов, которым с поляны отрывисто ответил пронзительный звук трубы; потом настала совершенная тишина. Только иногда с верхушки сосны стрекотала сойка, да кто-нибудь из облавы подражал карканью ворона. Охотники напряженно смотрели на пустое белое пространство, на котором ветер покачивал заснеженные кустарники; все с нетерпением ждали, какой зверь первым покажется на снегу; вообще же ожидалась удачная охота, потому что пуща полна была зубров, туров и кабанов. Курпы выкурили из берлог несколько медведей; разбуженные таким образом, они бродили по чаще злые, голодные и осторожные, догадываясь, что скоро придется им выдержать борьбу не за спокойную зимнюю спячку, а за жизнь.

Однако приходилось ждать долго, потому что люди, теснившие зверя к сетям и к поляне, заняли огромный кусок леса и шли так издалека, что до слуха охотников не доносился даже лай собак, которые тотчас после того, как откликнулась труба, были спущены со смычков. Одна из них, спущенная, по-видимому, слишком рано или просто увязавшаяся за людьми, показалась на поляне и, пробежав через нее с опущенной к самой земле мордой, скрылась за цепью охотников. И снова стало тихо и пусто; только загонщики все время каркали воронами, давая знать таким образом, что скоро начнется работа. И вот через несколько времени на опушке появились волки, которые, как самые чуткие звери, первые пытались уйти от облавы. Их было несколько. Но выбежав на поляну и почуяв кругом людей, они снова юркнули в лес, ища, очевидно, другого выхода. Потом, выйдя из чащи, кабаны длинной черной цепью побежали по покрытому снегом пространству, издали похожие на стадо домашних свиней, которые, по знаку хозяйки, тряся ушами, спешат к избе. Но цепь эта останавливалась, прислушивалась, нюхала воздух, оборачивалась назад и снова нюхала воздух; она свернула к сетям и, почуяв ловчих, снова пустилась к охотникам, хрюкая, подходя все осторожнее, но все ближе, пока наконец не раздался скрип железных собачек у арбалетов, ворчание стрел и пока первая кровь не запятнала белый снежный покров.

Тогда раздался крик, и стадо рассыпалось, точно в него ударила молния; одни бросились сломя голову вперед, другие к сетям, другие стали бегать то в одиночку, то по нескольку сразу, смешиваясь с другим зверьем, которым тем временем наполнилась поляна. Теперь до слуха уже ясно доносились звуки рогов, лай собак и далекий говор людей, идущих из глубины леса. Обитатели леса, отгоняемые по бокам широко растянутыми сетями, все больше и больше наполняли поляну. Ничего подобного нельзя было увидеть не только в заграничных странах, но и в других землях Польши, где не было уже таких ПУЩ, как в Мазовии. Меченосцы, хоть и бывали они в Литве, где иногда случалось, что зубры, ударив на войско, приводили его в замешательство {О таких случаях упоминает Виганд из Марбурга.}, немало дивились этому неисчислимому множеству зверья, особенно же дивился рыцарь де Лорш. Стоя возле княгини и придворных девушек, как журавль на страже, и не будучи в состоянии заговорить ни с одной, он уже начинал скучать, мерзнуть в своих железных латах и думать, что охота не удалась. Но вдруг он увидел перед собой стада легконогих серн, рыжих оленей и лосей, с тяжелыми, увенчанными рогами головами, увидел, как они, смешиваясь друг с другом, носятся по поляне, ослепленные страхом, и тщетно ищут выхода. Княгиня, в которой при этом зрелище взыграла кровь Кейстута, выпускала в эту пеструю кучу стрелу за стрелой, крича от радости каждый раз, когда раненый олень или лось с разбегу подымался на дыбы, а потом тяжело падал и бил ногами по снегу. Придворные девушки тоже часто прикладывали лица к арбалетам, ибо всеми овладела охотничья горячка. Один только Збышко не думал об охоте, но, положив локти на колени Дануси, а голову на свои руки, смотрел в глаза ее, она же, конфузясь и улыбаясь, пыталась закрывать ему пальцами веки, словно не могла вынести такого взгляда.