Время грозы - Юрий Райн

будет, понял? Понял, ничтожество? Значит, хоть бы и к покою — уходить надо. Совсем. Туда, где, может, ждать перестали, но уж мучить-то не станут. В Верхнюю Мещору.

Да ведь неизвестно же, куда попадешь, если даже и сумеешь отсюда совсем исчезнуть. То ли в Верхнюю Мещору — он попытался вызвать образ Наташи и не сумел, — то ли туда, где родился, то ли еще куда.

И ладно. Хуже, чем здесь, нигде быть не может.

Максим принюхался, прислушался, взглянул на небо. Воздух сырой, влага в нем так и висит. Ни одной звезды не видать, обложило все. А грозы не чувствуется.

Ладно, сказал он себе, как решил, так и поступлю. Покантуюсь тут, в лесу, покуда запасы — он поудобнее примостил за спиной мешок, — что Бубень, дай ему бог удачи, собрал, не иссякнут. Дня на три хватит, может, на четыре. Случится гроза — попробую уйти, нет — что ж, двину по тому адресочку. А дальше — видно будет.

Едва заметно блеснула вода. Добрались.

— Скидавай одежку, — ворчливо проговорил Бубень. — Я уж тут поразбросаю, как оно надобно. Мешок давай. Вот тебе клифт вольный. Не бог весть что, да сойдет. Не князь, поди. Дуй, Америка, на Москву. Сперва лесом топай, ночами, ночами! Днями таись. Дорогу перебегать станешь — тоже таись. До деревни Кожухово добежишь, а там и Люберцы недалече — наоборот, в день выходи. С работягами перемешайся, вроде как на работу чешешь. Смотри, тут уж темноты остерегайся, больно того… светишься. Залазь в электричку, дуй до Сортировочной, на вокзал Казанский не суйся, там псы шерстят. А в электричке, гляди, контролерам не попадись. Эхма… На тебе рублишко, на билет, пропадешь ведь по дурости. Нет, полтинничка хватит. И больше дал бы, да врать не стану, капусты жаль. На Сортировочной, стало быть, слазь, дальше ножками, ножками. В метро ни-ни, не пустят тебя, заграбастают враз. Ножками. Адресок такой: улица Академика Лысенко, дом семь, квартира двенадцать.

— Это где же улица такая? — удивился Максим.

— Эх, деревня, — процедил вор. — В Хамовниках, ну да сыщешь, не маленький. Сыщешь и, значит, спросишь Мухомора. Узнаешь его, рыжий такой бес. Шепнешь, мол, дядька кланяться велел, а грибов, мол, в лесах одни поганки, а за Черустями, мол, опята были да сплыли. Мухомор тебя по слову тому приветит. Он чумовой, только супротив меня в жисть не пойдет. А коли Мухомора нету… на гастроль подался… а то замели… тогда рви когти да уж сам устраивайся. Ну чего, напялил одежонку-то вольную? Дай-ка гляну. Ага. Шапку поглубже нахлобучь. Вот бутыль держи, в мешок суй, да гляди не разбей. Все, пошел!

— Погоди, Бубень, — у Максима перехватило дыхание. — Спасибо тебе за все… спасибо, Николай Петрович.

— Двигай, двигай! — прикрикнул смотрящий. — Заметут тебя с твоими спасибами. Ладно. — Он смягчился. — Дуй, Максим… тебя-то все ж как по батюшке?

— Юрьевич.

— Дуй, Максим Юрьич. Открой только напоследок — там, на Марсе… с пришельцами-то чем обернется?

— Наши победят, — сказал Максим. — Наши всегда побеждают.

— Ясен пень, сказка она сказка и есть, — буркнул Бубень. — Ну, все, пошел!

Максим махнул рукой и направился в сторону лесной опушки. Хотелось оглянуться, но он удержался — примета плохая. Да и тьма кромешная.

Часть 5. Москва. 2000 — 2001.

41. Среда, 5 апреля 2000

Завидев грязно-защитного цвета воронок, неторопливо ползший вверх по улице, Максим нырнул в ближайший подъезд. Вроде всё в порядке — и документы, и внешний вид, — да и не облава это, а мало ли. Лучше с ними, псами, не сталкиваться.

Волкодав, усмехнулся Максим, пережидая. В его родном мире волкодав был когда-то свиреп и беспощаден, а потом обрюзг, разжирел и сделался не то, чтобы добродушным… еще чего… вальяжным сделался, ленивым. На плечи уже не кидается — мышцы-то, некогда стальные, одрябли. Разлегся на всю громадную страну, придавил ее своей тушей, дремлет, порыкивает грозно. Изредка зубами щелкает; кто совсем уж нагло в пасть полезет, того, конечно, в клочья. Но в целом — не тот волкодав, что в молодые годы. Иногда может даже облизать шершавым своим языком. Невеликое удовольствие, хотя многим нравится.

В мире Верхней Мещоры никакого волкодава вовсе не знают. Придушили его в щенячьем возрасте добрые люди. Услышав, прочитав о том, в кого щенок мог бы вырасти, там ужасаются — прежде всего, авторской фантазии. И воспринимают, почти все, как изощренную антиутопию. Слава Богу, не имеющую никакого, ну совершенно никакого отношения к реальности.

А тут, в мире, который Максим называл миром Бессмертного Сталина, волкодав к старости не утратил ни упругости мышц, ни силы челюстей, ни злобности нрава. Вот только проблески разума потерял, впал в бешенство. Кидается на всех подряд, без разбора, пасть в пене и крови, рвет и душит, рвет и душит, и не может насытиться. Правда, чутье притупилось, зрение со слухом ослабли. При желании и умении — от страшной хватки можно увернуться. Вот источаемый волкодавом смрад — дело другое, от него деться некуда.

И уже век кончается — а большинство считает, что и кончился, — да ничего не меняется.

В подъезде тоже стоял смрад. Здесь везде так. В лагерном бараке и то меньше воняло.

Впрочем, за полгода Максим попривык.

Он осторожно выглянул наружу. Воронок проехал, оставив после себя лишь облако удушливого выхлопа. Из соседнего подъезда выскользнула и быстро пошла прочь одетая во все серое женщина — тоже, видать, пряталась. От греха… И из дома напротив появились трое, явно каждый сам по себе, разбрелись кто куда. И из следующего, что наискосок…

И все — в черном с серым. Это здесь почти единственные тона — серый и черный. Ну, еще защитный попадается.

И кумач, конечно же. Как правило, сильно выцветший. Вон, висит через всю улицу, белым по бледно-красному:

«ПОВЫШАТЬ КУЛЬТУРУ БЫТА ЕСТЬ ДОЛГ, ЕСТЬ ПРАВО И ОБЯЗАННОСТЬ СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЫ. И.В.СТАЛИН».

Это с Восьмого марта снять не удосужились. Ничего, к Первомаю заменят, на что-нибудь вроде — «Солидарность пролетариев всего мира есть залог победы, залог триумфа и торжества коммунизма». Подпись та же. Других здесь не бывает.

А упырь-то, как говаривал Миша Гурвич, сдох. По бездарным лозунгам видно, что сдох: силятся безымянные авторы сталинскую манеру копировать, а получается пародия. И ведь почти все принимают за чистую монету.