Время грозы - Юрий Райн

Эх, умная ты баба… оказалась… И красивая, тут ничего не скажу. А вот что ж раньше-то думала?

— Семья… — вздохнула она.

Директор помолчал. Потом сказал:

— А, все вы одинаковые… Ладно. Жалко мне тебя, оставайся уж. А Ритка… нет, тоже пусть остается. Только вот что. Отметить отметим. Но начнем, как говорится, прямо сейчас.

Он выдвинул ящик стола, достал початую бутылку виски, два массивных стакана, плеснул — в один побольше, в другой поменьше. Снял телефонную трубку, сказал:

— Верунчик, ко мне никого не пускать. И не соединять ни с кем, я занят.

Положив трубку, поднял стакан.

— Ну, Людок, как говорится, давай!

— Я дверь запру, — едва слышно проговорила Людмила.

Директор с усмешкой кивнул:

— Запри.

Она медленно подошла к двери, повернула ключ, постояла неподвижно — буквально пару секунд, — глубоко вдохнула, выдохнула, выпрямила спину и, заставляя себя слегка покачивать бедрами, двинулась к директору. Тот встал из-за стола, сделал шаг навстречу.

На краю сознания Людмилы вспыхнул и тут же погас смутный образ.

Максим.

Давно это было.

38. Среда, 6 октября 1999

— Садись, Горетовский, — особист указал на приколоченную к полу табуретку. — Хотя нет, погоди. Ну-ка, свет выключи, вон, у двери. Во-во. Ага, включай. Садись, да не на краешек, крепко садись, чтоб подальше, а то ну тебя на хер, все светишься, вражина, еще облучишь.

Максим сел, поморщился от рези в желудке.

Крохотный кабинет — как пенал, два на четыре метра. Окно, где-нибудь девяносто на девяносто, забрано решеткой, сваренной из толстых прутьев. Мощная решетка. Правда, неизвестно, насколько прочно она в стену заделана — может, потяни ее посильнее, так и вывалится.

В этом мире всё так, отстраненно подумал Максим.

Впрочем, из кабинета решетки не видно: на окне — потертые, но плотные черные шторы. Всегда.

Слабенькая лампочка под потолком. Без абажура, на скрюченном проводе. Обшарпанный стол с тоненькой картонной папочкой на нем. Рядом со столом тумбочка, на ней сейф. На стене, над головой особиста, два портрета — товарищ Сталин и товарищ Дзержинский.

— Слушаю вас, гражданин старший лейтенант, — вежливо, но без подобострастия произнес Максим.

Вызов несколько удивил его. И прежний кум, Васильков, и нынешний, Акиньшин, старательно избегали странноватого заключенного. Как и все прочие — что администрация, что вохра. У них свои легенды и мифы, объяснил как-то покойный Миша. Ты вот светишься, а они облучения боятся. Что не дóхнешь, так, может, ты мутант. А они-то — нет. Про мутантов ходят такие байки… семипалатинских там, воркутинских…

А ты не боишься, спросил тогда Максим? Да ну, махнул рукой Гурвич, нам, зэкам, таких мелочей бояться… Ну, светишься… Подумаешь… Значит, так надо. Ты лучше расскажи еще разок про письма к съезду, ну, ленинские. Где он упыря припечатал.

— Слушаю вас, — повторил Максим, испытывая даже некоторое любопытство.

— Ты, Горетовский, это… — заговорил Акиньшин. — Ты у нас чей шпион-то?

— Числюсь американским, гражданин старший лейтенант, — ответил Максим.

— А на самом деле? — кум прищурился. Вероятно, ему казалось, что — пытливо.

— Органы не ошибаются, — отчеканил Максим.

— По-всякому бывает, — загадочно высказался особист.

Он открыл свою папочку, заглянул в нее, старательно загораживая свободной рукой от взгляда зэка.

— Виски пил когда-нибудь? — неожиданно осведомился он.

Максим решил, что лучше не откровенничать. Даже на эту тему.

— Не доводилось.

— Гражданин старший лейтенант, — строго напомнил Акиньшин.

— Гражданин старший лейтенант, — повторил Максим.

Кум пошуршал бумажками, извлек одну из них, быстро придвинул к краю стола, помусолил во рту чернильный карандаш, положил его поверх.

— Ладно. Вот, прочитай и распишись, что ознакомлен и… это… подтверждаешь.

Удерживая лист на вытянутой руке — в последнее время зрение начало сдавать, а тут еще слепой такой текст, напечатанный, вероятно, на каком-нибудь древнем «Ундервуде», — Максим пытался вчитаться. Удалось не сразу — отвык. Но в конце концов справился.

Оказалось, что перед ним довольно малограмотно составленное изложение постановляющей части определения Особой тройки.

Изобличен, как шпион… наймит… полное признание… намеревался шпионить… не успел через бдительность предсельсовета товарища Рубцова… определить на исправительные работы в исправительном лагпункте 44-бис… до исправления и перевоспитания…

Максим придвинулся к столу, Акиньшин на своем стуле отъехал назад, насколько мог. Карандаш высох, Максим послюнил его, с трудом накарябал: «Ознакомлен. Подтверждаю» и коряво расписался.

— Добавить ничего не желаешь? — спросил особист.

Максим отрицательно качнул головой.

— Тогда все. Бумажку на стол положь. А сам иди. Да, — торопливо добавил кум, — это… карандаш с собой забери. Иди, иди.

Максим вышел на крыльцо штабного блока, вдохнул сырой воздух. Закружилась голова. Это от голода, подумал Максим, совсем плохо стали кормить. И зима уже скоро, зимой труднее всего.

Страха, однако, не было — было странное безразличие пополам с печалью.

Не пойду в поле, решил он, что-то вдруг сил никаких не стало. Пойду в барак, отлежусь сегодня.

Отлежаться не очень удалось. Доски нар давили тело — исхудал сильно; тюфяк не спасал, все там внутри сбилось в комки и тоже давило. Попробовал подложить под себя бушлат — стало холодно. Ранняя осень…

Ныли сломанные когда-то и, наверное, неправильно сросшиеся ребра, изнуряюще тянуло желудок. С желудком обстояло неважно уже почти год — несколько раз случались приступы острой боли, почти до потери сознания, а тянуло почти постоянно. И, при всем голоде, порой не удавалось заставить себя проглотить хоть что-нибудь.

Язва, скорее всего. Максим этого здесь навидался.

Промаявшись с пару часов, он слез со шконки и потащился в угол к смотрящему. Хоть как-то время убить…

Булькал чифирбак, урки, как обычно, шлепали картами и орали друг на друга рыдающими голосами. Бубень сохранял полную невозмутимость, но его глазки то и дело поблескивали — смотрящий развлекался. Время от времени, когда свара затихала, он бросал малозначащую, вроде бы, реплику, и все разгоралось заново.

Мощная личность, в который раз оценил Максим. Умен, хитер, жесток. Прирожденный политик. Интриган и провокатор от бога.

Сидел Бубень чуть ли не всю жизнь, короновался в незапамятные времена. И по свободе не скучал. Воля, сказал он однажды Максиму доверительно, воля… На кой мне ихняя воля? И у кого там воля, скажи, Америка, ты же головастый малый? У вертухаев, что ли? У кума, у замполита? Да хоть у начальника? Или, может, у деревенских? Животные… А вот помнишь, Америка, Мишу-Бороду? Грамотный был, инженером