Черчилль: Частная жизнь - Дмитрий Медведев

Так или иначе, но кровь Дарданелл багровым пятном ляжет на дальнейшую репутацию Черчилля. Самое же страшное ему предстояло пережить в первые месяцы после трагедии. «Я стал похож на морское животное, извлеченное на берег, — вспоминал он спустя годы. — Мои жилы готовы были лопнуть под напором страшного давления. Каждая клетка моего организма кипела жаждой деятельности, а я оказался в партере и был вынужден наблюдать за разворачивающейся драмой, довольствуясь ролью безучастного зрителя». [442]

Лишенный деятельности Уинстон впадет в тяжелую депрессию — семейный недуг рода Черчиллей. Один из исследователей этой династии отмечает, что пять из семи герцогов Мальборо были подвержены резким перепадам настроения и страдали депрессивными состояниями. [443] Не минет эта горькая чаша и Уинстона, прозвавшего ее «черным псом». Полное понимание личности Черчилля невозможно без учета столь решающего фактора. В дни кризисов и неудач «черный пес», срываясь с цепи, набрасывался на свою жертву, безжалостно терзая его усталое тело и душу.

Вспоминая лето 1915 года, жизнелюбивый Черчилль, всегда олицетворявший собой ненасытную жажду всего мирского, признается своему личному врачу:

— Однажды в молодые годы краски жизни на два или три года поблекли для меня. Я четко выполнял свою работу, заседал в парламенте, но черная депрессия полностью поглотила мое существо. С тех пор я не люблю стоять на краю платформы, когда мимо проносится курьерский поезд. Мне также не нравится стоять у борта корабля и смотреть вниз, на воду. Еще одно мгновение — и все кончено. Всего лишь несколько капель отчаяния. [444]

Со временем депрессивные состояния приведут Черчилля к глубокому пессимизму. В этом плане очень характерен один случай. 20 октября 1943 года Уинстон навестит своего старого друга сэра Дадли Паунда, находившегося при смерти. Делясь своими впечатлениями об этой встрече, Черчилль скажет:

— Лицо Дадли было неподвижно… — Уинстон попытался изобразить безжизненное выражение лица умирающего. — Он взял мою руку, и когда я сказал ему слова утешения, которые должны были быть ему приятны, он сильно сжал мою кисть. Несмотря на всю тяжесть своего состояния, Дадли находился в здравом рассудке и отлично понимал все, что я ему говорил. Он умер в день битвы при Трафальгаре.

Здесь Черчилль выдержит небольшую паузу и добавит:

— Смерть — это самый великий дар, которым Бог может наградить человека. [445]

Незадолго до своего восьмидесятилетнего юбилея Уинстон признается Чарльзу Уилсону:

— Я больше не нахожу жизнь интересной и привлекательной. В ней нет места веселью. Люди либо низменны, либо слишком глупы, чтобы совладать с новыми вехами современного мира. [446]

Не большим оптимизмом веет и от фразы:

— Гнусный мир! Если бы мы заранее знали, что нас здесь ждет, никто не пожелал бы появиться на свет. [447]

В чем же заключалась причина столь тяжелых психических состояний? Прохладное отношение со стороны родителей — маловероятно, наследственность — частично, неспособность принять собственные промахи и ошибки, загоняя чувство вины внутрь себя, — возможно. Однажды Уинстон признается, что с первых же дней своей политической карьеры только усилием воли заставлял себя не думать о неудачах:

— Мне казалось, что я не смогу сохранять душевное равновесие, копаясь в собственных ошибках. [448]

Дарданелльская кампания станет исключением. Черчилль не мог не осознавать масштабов произошедшей трагедии. Своему другу В. С. Бланту, заставшему его во время занятия живописью, он скажет пропитанные горечью слова:

— На моих руках больше крови, чем красок. [449]

В 1969 году Клементина признается официальному биографу своего мужа Мартину Гилберту:

— Провал в Дарданеллах преследовал Уинстона в течение всей его жизни. После ухода из Адмиралтейства он считал себя конченым человеком. Возможность вернуться в правительство казалась ему нереальной. Я думала, он никогда не справится с собой. Я даже боялась, что он умрет от горя. [450]

Для восстановления душевного равновесия Уинстон и Клемми уедут в небольшой загородный домик времен Тюдоров Хоу Фарм, снятый ими на летний период. Хоу Фарм был перестроен для загородной резиденции в 1900 году известным архитектором Эдвином Лутенсом, он проектировал центральные здания и резиденцию вице-короля в Нью-Дели. Живописные окрестности Саррея окажут благоприятное воздействие на Черчилля. Он даже станет думать, а не купить ли ему один из близлежаших домов. Обращаясь к своему брату, воевавшему в то время все в тех же пресловутых Дарданеллах, Уинстон заметит:

— Как бы я хотел, чтобы ты был с нами. Здесь и вправду восхитительная долина с прекрасным садом, который наполнен искрящимися летними бриллиантами. Живем мы очень просто, хотя и имеем все необходимое для нормального и достойного образа жизни — горячие ванны, холодное шампанское, новые блюда и старое брэнди. [451]

Среди немногочисленных гостей, навещавших чету Черчиллей в те дни, была жена Джека Гвенделин со своим младшим сыном Генри. Все делалось для того, чтобы жизнь Уинстона была интереснее. Но могли ли умиротворенная природа и семейная идиллия вернуть Черчиллю душевное равновесие? К сожалению, нет. Рана была слишком глубока, и очень мало времени прошло с момента трагедии. Уинстон часами бродил с отрешенным взглядом по газонам, иногда останавливаясь и бормоча себе что-то под нос, взмахивал руками и принимался жестикулировать, словно пытаясь что-то доказать невидимому собеседнику.

Клементину не на шутку пугало состояние мужа. Она всерьез боялась, что, поддавшись депрессии, Уинстон пойдет на крайние меры и сможет свести счеты с жизнью. Выход предложила никогда не унывающая Гвенделин. Она увлекалась акварелью и в один из июньских дней, демонстративно выйдя на лужайку, принялась рисовать, чем немало заинтриговала своего деверя. Заметив его любопытство, Гуни предложила Уинстону самому принять участие в творческом процессе. Черчилль сделал несколько мазков и поразился произошедшей перемене. Уинстону захотелось рисовать еще и еще. И живописные окрестности Саррея как нельзя лучше подходили для этой цели — необычный пруд с изящным поворотом, колышущиеся верхушки деревьев, разбросанные по долине дома с характерными крышами и дымовыми трубами и конечно же стога сена, наполнявшие воздух атмосферой пасторальной умиротворенности и спокойствия.