Земля бедованная (сборник) - Нина Катерли

Тут Прибытков встряхнул лицом и быстро ушел, оставив парализованного Костылева обдумывать услышанное, чем тот и занимался до конца рабочего дня и вот сейчас, сидя в кресле. И поэтому, слушая и не слыша крики жены, он никак не мог заставить себя отвлечься от мыслей о том, с кем же персонально рекомендовал ему бороться уважаемый Александр Ипатьевич, – ведь всем известно, что защиты диссертаций находятся в ведении лично замдиректора по науке. И никого больше.

Итак, Костылев молчал. А Вера, между тем, уронив флакон с жидким кремом «персиковый», зарыдала в голос, – не помогло, подхватила сумку и выбежала вон. Загрохотала дверь. Нужно было встать, догнать ее, остановить… Костылев сидел, точно замороженный. Он пристально смотрел, как розовая густая лужа на полу медленно меняет очертания. Вот она вытянулась, приняв форму не совсем правильного яйца, вот поползли от нее, как улиткины рога, два ручейка, вот один из них, добравшись до края ковра, стал набухать и делаться шире, а другой наоборот, истончаясь, полез под кресло, на котором сидел Костылев.

Жена ушла в начале марта, а теперь на дворе май, и всё (кроме жизни Алексея Петровича) стремительно меняется, каждый день новости: те улетели, эти, напротив, прилетели и вьют гнезда, то – отцвело, а это, наоборот, как раз приготовилось распуститься. Одуванчики, например, в самом цвету, особенно на газоне во дворе института, где стоит доска почета, а под ней проложена теплотрасса. Кстати, доску не так давно подновили, обтянули свежей тканью, повесили портреты только что отличившихся. Вон – видите? Нет, левее! Это знакомая нам Валентина Антоновна Войк – обратите внимание, как она похудела и от этого сразу сделалась похожа на одну телевизионную спортивную комментаторшу. И стрижка по последней моде, молодежная, с челкой. А в глазах что-то такое… Впрочем, это нас не касается. А рядом – Сергей Гуреев, недавно назначенный руководителем группы Костылева; правда, приказом это пока еще не проведено, но дела Гуреев уже принял. Дальше – Ольга Митина, техник. Нижний ряд, третья слева. Полная, плавная женщина. Похожа на холм. Это видно даже на фотографии, где уместились только лицо, шея и плечи.

Пока мы рассматривали доску, некоторые скороспелые одуванчики начали облетать, и вообще погода вот-вот испортится – вон какая туча лезет из-за крыши соседнего дома, так и прет, как толстая баба, нагло вторгшаяся с двумя продуктовыми сумками в безответную очередь, состоящую из ветхих старушек. Вот уже и стемнело, не успеешь охнуть – дождь, а за ним, того гляди – град, а там, вполне возможно, снова, как ни в чем не бывало, выйдет солнце. Никуда не денешься – природа…

Другое дело – жизнь. В частности, жизнь Алексея Петровича Костылева, которая после ухода жены, как ни странно, не рухнула, а потекла полого и тягуче, подобно луже жидкого крема «Персиковый». Со временем образовался кое-какой холостяцкий уклад – вещи покрыты пылью, зато всегда на своих местах, по утрам – «глазунья» из трех яиц; обед – в институтской столовой, где раздатчица Настя неизменно кладет ему полуторную порцию гуляша, полив ее маслом, вместо ядовитого бурого соуса; на ужин обыкновенно рыбные консервы. Ходит он теперь в летнем обмундировании – разношенных кедах покойного тестя и его же шляпе. Что же касается времяпрепровождения, то в рабочие часы Костылев выполняет указания начальства, с горечью и раздражением замечая, что занятие это требует от него с каждым днем все меньше интеллекта и знаний. Что-то переписывает, что-то оформляет, работает на простейших приборах. А дела, которыми он занимался раньше, одно за другим переходят в ведение Сергея Гуреева. Замечает он также, не может не заметить, что некоторые сослуживцы с некоторых пор делают вид, будто исключительно плохо с ним знакомы, другие же при каждой встрече тет-а-тет выражают бурное сочувствие и негодование по поводу травли и безобразия, на людях же ведут себя весьма сдержанно и скромно.

Дома… Что ж – дома? Одинокие вечера в тихой пустой квартире, где Костылев читает, сидя в кресле, или смотрит телевизор, а то решает кроссворды, если в киоске на углу попался, скажем, «Огонек». Скучно? А что вы хотите? Не один он так живет, хотя многие, в отличие от него, вполне благополучные люди не имеют ни рогов, ни хвоста, ни копыт. Ни, разумеется, мыслей: не удавиться ли от такой «жизни»?

Вот, казалось бы, не бывает безвыходных положений, все это знают. Значит, выход наверняка должен быть. Он есть! Надо очень сильно напрячься, включить все извилины, продумать… Только спокойно, без панических судорог. Голова трещит от напряжения, а выход? Выхода нет. Нет выхода. И никто не поможет – главное, никто и не хочет помогать… Может, потому и не хотят, что не знают, как? Но что означают все эти ускользающие взгляды и неуловимо осуждающие нотки, точно он вляпался в какую-то постыдную историю… Или они просто боятся иметь с ним дело? Но почему боятся? Чего?

Кругом одни загадки, только с женой, кажется, все ясно до предела: ей не нужен муж… такой. Это вообще-то понятно. Хотя и обидно. И… противно! Нет, но чего же они все-таки боятся?

Вытерев вспотевший лоб, Костылев распахивает окно, и комната наполняется вечерним воздухом, запахом травы, тополя и бензина. И приходит мудрая, хотя и банальная мысль, что жизнь – какая-никакая, все равно – жизнь. И ты пока еще здоров. И свободен. И довольно молод, чёрт его… прах его возьми! И, видимо, Прибытков прав, старый бес, надо как-то бороться. Только – за что?

…То есть, как это «за что»? Да за то, чтобы не мешали работать! Дали защитить диссертацию! Убрали куда-нибудь с глаз самодовольного болвана Гуреева, сил же нет смотреть, как он курочит, гробит все, что ты с таким трудом сделал! Чтобы дали… спокойно жить, вот и все!

…А может, послушать совета простой женщины раздатчицы Насти, зайти в церковь и обратиться к священнику, чтобы окропил? Нет, если сидеть сиднем, то явно ничего не выйдет. Был же вчера опять разговор с Сидоровым. Тот прямо так, открытым текстом, и проскрипел:

– Это вы на чем же настаиваете? На что надеетесь? Что наши руководители признают: рога, копыта и… прочее – норма? Вы, дескать, будете себе позволять, а они – делать вид, будто ничего не происходит? Нет, так не бывает. И не прикидывайтесь дурачком, у вас это плохо получается.

– Что же прикажете делать?

– Ничего. Сидеть тихо. Не лезть. Не рыпаться. Лечь на дно. Терпение надо иметь, терпение!

Слушать такое было тошно. Костылев ушел от начальника злой, хлопнул дверью. А войдя в лабораторию, сразу услышал гнусавый голос Гуреева:

– Уважаю нашего директора. И Прибыткова, конечно. Мужественные, как ни говори, ребята. Другие бы давно – коленом под зад и дух вон. А они держат, прикрывают. Их же за эти дела лупят, понимать надо. Свинство все же – подставлять других…

– Ты о чем? – осведомился Костылев, входя.

– О погоде, разумеется, – нагло ответил Гуреев и продолжил, подняв брови:

– Как руководитель группы делаю вам замечание: отсутствовали на рабочем месте… – он взглянул на часы, – двадцать две минуты, не поставив меня в известность. Попрошу впредь…

– Да катись ты! – Костылев отмахнулся от искр, полетевших из носа.

Митина взвизгнула и побежала вон. Это еще ничего, обычно, стоило Костылеву только войти в помещение, где она громоздилась, Ольга принималась рыдать и бросалась к дверям, слепо натыкаясь на предметы. А-а, что с нее возьмешь! Многие женщины так же, чуть не до обморока, боятся безобидных мышей, при желании к ее воплям можно относиться даже с юмором.

А вот случай с Погребняковым – тут не только юмор, тут еще неизвестно, чем кончится дело…

Теперь мы должны, наконец, познакомить читателя со старшим инженером Велимиром Ивановичем Погребняковым{125}, хотя рискуем, что читатель в результате этого знакомства отбросит нашу повесть, так и не узнав, чем кончилась история. А начнем с того, что Велимир Иванович, прежде всего, человек пожилой, как теперь принято говорить, пенсионного возраста, а именно – шестидесяти двух лет. Другой на его месте уже мог бы с почетом вылететь в три шеи на крайне заслуженный отдых, тем более что выглядит Погребняков на семьдесят, а когда надо, то и на все девяносто – сутулится, дрожит щекой, подволакивает ногу и перекашивает рот. Вполне вероятно, он делает это сознательно, но не в том суть. Суть в том, что именно такой, как есть, вместе с подволакиванием, дрожанием, перекашиванием и другими замечательными свойствами, Велимир Иванович необходим своему институту, где занимается исключительно внедрением, выбиванием, а также подписанием во всевозможных инстанциях (и даже в министерстве) необходимых документов – актов, писем, приказов о выплате и проч.

Самим фактом своего существования на работе старший инженер Погребняков начисто опровергает миф, будто для внешних сношений предприятию выгоднее держать и культивировать привлекательных, готовых на многое молодых сотрудниц. Мы можем поспорить с кем угодно и на что угодно, что в деловом отношении наш Велимир Иванович даст, как говорится, сто очков вперед любой самой обаятельной красотке без предрассудков, а между тем, внешность, которой он обладает, можно смело и не задумываясь назвать отталкивающей: мутные, всегда слезящиеся глазки, острый розовый носик, рот, не имеющий даже отдаленного намека на губы, синюшные, плохо выбритые щеки. Уши торчат. Череп башенный. На голове зимой и летом, в помещении и на улице – грязная, засаленная тюбетейка. Громадный кадык постоянно ходит ходуном, напоминая шатунно-кривошипный механизм. Костюм – разумеется, самого гнусного покроя, брюки без складки, зато в жирных пятнах. Ботинки… ботинки могут быть любые, но непременно такие, которые в самую засушливую и безоблачную погоду ухитряются оставлять на полу мокрые следы и кляксы жидкой грязи. Носков, как вы наверно и сами догадались, Велимир Иванович принципиально не меняет, зато крепко душится одеколоном «Кармен». Но самое главное, самое ценное качество старшего инженера – его омерзительно склочный характер и умение мгновенно завязать и надолго затянуть скандал по любому поводу – хорошо организованный, высококвалифицированный скандал с шантажом, ссылками на уголовные статьи и предынфарктным состоянием участников.