Земля бедованная (сборник) - Нина Катерли

– И не только не устраивает, но и не смотрится!

– Да что там! Липа! Врет – не краснеет! – вскричала Войк. – Всё зна-ает!

Костылев взглянул на нее и увидел, что пальцы обеих рук этой дамы беспокойно бегают по стеклянным бокам графина с водой, точно профсоюзная деятельница внезапно лишилась зрения.

– Не бывает, чтоб не знал! – натужно кричала Войк. – Пусть объяснит! Вот я же – не чёрт…

Лицо директора мгновенно погасло.

– Тихо. Тихо-тихо-тихо… – беспорядочно шевеля сразу всеми частями лица, быстро сказал профессор Прибытков. – Вот этого не надо. Валентина Антоновна, мы же здесь договорились… Никаких обобщений! Чертей нету, голубчик, – заботливо сказал он, повернувшись к Костылеву, – запомните это, пожалуйста. И надеюсь, вы не вздумаете утверждать, будто…

– Не вздумаю, – угрюмо согласился Костылев. – А как все случилось – не знаю. Не знаю и не знаю.

Некоторое время в полной тишине слышалась только дробь пальцев о стол, графин и фанерную дверцу книжного шкафа: к барабанщикам присоединился Александр Ипатьевич.

– Хорошо, – объявил директор, возникая в давешнем виде, то есть с одной бровью и эллипсом. – Допустим, вы не знаете. Но какие-то предположения у вас все же должны быть?

Из пункта А вышел груженый состав и потащился к пункту Б. Встречного не было, более того, станция отправления вместе со станцией назначения из областных центров были разжалованы в районные и вскоре исчезли вообще. Поезд тоже, как провалился. Куда-то девался и недавно объемистый нос. Эллипс стал скобкой, а та, в свою очередь, съежилась в точку, побледнела, да и пропала.

Костылев молчал. Ярко-красные коготки Валентины Антоновны звонко царапнули по брюху графина и отдернулись.

Стало тихо, как перед повешением.

– Короче говоря, – снова вступил абсолютно безлицый директор. – Мы вас… это… м-м… не торопим. Подумайте. Раскиньте, м-м… Коростелев, головой. Но завтра утром вот здесь, – он глухо хлопнул ладонью по столу, – чтоб лежало ваше объяснение. Убедительное… м-м… объяснение. Четкое и аргументированное.{122}

И вырубился. Стал похож на знак «Сквозной проезд запрещен»{123}.

Сжав зубы, поскольку так и подмывало нахамить, Костылев, не прощаясь, повернулся спиной к безмордому чучелу, до сегодняшнего дня прекрасно знавшему не только его, Костылева, фамилию, но также имя, отчество и, возможно, год рождения. Он даже сделал шаг к двери, но профессор Прибытков, стремясь предотвратить неловкость, взмахнул лицом, проворно подхватил его под руку и повлек к выходу, бормоча какую-то обращенную ко всем оживленную бессмыслицу, из которой, однако же, следовало, что всё в порядке – совещание окончено.

Весь вечер Костылев с омерзением сочинял объяснительную записку. За окном благостно падал святочный снег. Алексей Петрович в одних трусах сидел за кухонным столом и морщась смотрел в листок, где косо застыли корявые канцелярские строчки: «Настоящим заявляю, что внезапное изменение моего внешнего вида, как то: появление волосяного покрова, а также рудиментарных и др. не свойственных человеку органов, произошло без какого бы то ни было участия с моей стороны, т. е. без моего ведома и согласия. Более того, прошу администрацию учесть, что даже не имею возможности объяснить случившееся сколько-нибудь правдоподобным образом, а потому и не могу нести за все это никакой ответственности. Поскольку новый облик не оказывает ни малейшего влияния на мою трудоспособность и вообще никоим образом не мешает мне выполнять мои служебные обязанности, прошу администрацию в дальнейшем не принимать во внимание этот досадный инцидент».

Покусав губу, Костылев зачеркнул слово «заявляю», звучащее не то, что дерзко, а… пожалуй, нескромно. И тут же обозлился: а почему это, собственно, он обязан быть каким-то сверхскромным? Да если на то пошло, он и записку-то писать не обязан. Все, что случилось, – его личное дело. Кстати, совершенно незачем было являться к Сидорову с покаянным видом и демонстрировать копыта. Дурак. Да что теперь! Что сделано, то сделано. Но в дальнейшем следует вести себя с максимальным достоинством.

Он взял ручку и восстановил слово «заявляю». После чего решительно расписался и поставил число.

В комнате ощутимо пахло серой. Ну и ч… Да, именно – он. Чёрт с ней! Он сложил объяснительную записку вчетверо и спрятал в карман пиджака, висящего на спинке стула. Потом распахнул форточку. Надо только все время помнить: шерсть и рога ничем не постыднее, чем постная рожа Гуреева или, допустим, студенистые щеки профессора Прибыткова, не говоря уж о рассохшихся дверцах Сидорова и жалком содержании обоих его отделений…

Жена вернулась поздно. Пришла тихая и почему-то торжественная, ни о чем не расспрашивала, значительно посмотрела на Костылева, покачала головой и стала разбирать продуктовую сумку.

– Где Петька? – с некоторым раздражением спросил Костылев.

– У мамы, – быстро ответила она, – нельзя же так, сразу. У ребенка может быть нервный срыв, необходима хоть какая-то адаптация.

– Ясно… – только и сказал Костылев.

«Нахваталась умных слов у себя в бухгалтерии», – подумал он и испугался, почувствовав, что испытывает к жене брезгливость. Несправедливо – она-то чем виновата?

Верочка, видно, тоже что-то уловила, потому что в голосе ее послышались слезы:

– Я ведь ребенку добра хочу, а ты!.. И перестань поднимать на меня хвост, слышишь? Это вот – тебе.

Костылев увидел в руках жены полиэтиленовую бутылку с густой мутноватой жидкостью. На зеленой этикетке значилось «Дружок» и был изображен пес с вываленным языком и торчащим ухом.

– Что за гадость?

– Шампунь, – твердо сообщила Верочка. – Специальный. От инсектов.

– От… кого?

– От насекомых. В этой шерстище не то, что блохи, тараканы могут завестись. Мне… в общем… посоветовали – надо сделать в квартире дезинфекцию, а тогда возьмем Петю и…

Костылев, изо всех сил стараясь сдержаться, сжал кулаки и стиснул зубы. И вдруг увидел, что из носа его вылетели две маленькие красные искорки, вылетели и тут же, затрещав, погасли.

– Хам! Как ты смеешь? – зарыдала жена.

Утром он положил свою записку на стол Сидорову, тот пробежал ее глазами, секунд пять скрипел, потом, плотно закрыв обе дверцы, поднял глаза:

– Значит, так решили. Сделали выбор. «Заявляю, никакой ответственности»… Хм. Смело… если не хуже. Ну, что ж…

Возвращаясь от начальника, Костылев столкнулся в коридоре с профессором Беляевым, внезапно вышедшим наперерез ему из туалета. Увидев оппонента, Костылев впервые с начала чертовщины вспомнил о предстоящей защите.

– Добрый день, Кирилл Андреевич, – приветливо сказал он, останавливаясь. Профессор вздрогнул, втянул лысую голову глубоко в плечи, кинул на Костылева шустрый взгляд и продолжал возиться с брючной пуговицей, не желающей лезть в петлю. Костылев ждал, терпеливо подрагивая хвостом.

Кое-как застегнувшись, Беляев выпрямился.

– День-то добрый… – тоскливо протянул он, высматривая щель между стеной и загородившим проход Костылевым. Алексей Петрович шагнул, профессор неловко ткнулся ему в грудь, отпрянул и вдруг стремительно юркнул назад в уборную. Недоумевающий Костылев зачем-то дернул дверь, но ее крепко держали с той стороны.

Глава вторая

Нет никакого смысла утомлять читателя подробным описанием злоключений, посыпавшихся на голову Алексея Петровича Костылева после того, как он представил дирекции объяснительную записку, которая начальство не только не удовлетворила, но даже как-то, вроде, оскорбила. Поскольку не содержала вразумительного объяснения случившегося, а главное, какой бы то ни было его оценки. Кроме того, неясно было, как этот аномальный Костылев намерен вести себя дальше, каких еще сюрпризов может ожидать от него администрация и, стало быть, каких неприятностей для себя со стороны вышестоящих инстанций, в первую очередь, конечно, министерства. Потому что, согласитесь, – кому же, как не администрации, нести ответственность за то, что в подведомственном институте завелся… скажем так, некто с рогами, хвостом и непонятно какими наклонностями?

Был, конечно, вариант избежать неприятностей – не докладывать наверх. Скрыть. Но тогда в министерство могли просочиться неконтролируемые слухи, а это еще опаснее.

Несколько раз, натужно скрипя всем, что только способно скрипеть, Сидоров пытался убедить Костылева – нет, не переписать – кто же на этом настаивает? Просто немного… отредактировать злополучную объяснительную, снабдив ее «глубоко возмущен случившимся» и «с чувством негодования осуждаю», а главное, разумеется, – «категорически обязуюсь впредь никогда». Куда там! Выслушав начальника, упрямый дурак мотнул рогатой башкой и заявил, что осуждать ему, видите ли, некого, каяться не в чем, а давать пустые обещания он не приучен с детства. И, естественно, понимает – вся эта залепуха (особенно про «впредь никогда») позарез нужна администрации, поскольку является не чем иным, как признанием вины. Которой нет. Кроме того, подобный документ открывает перед директором и Прибытковым широкие возможности в случае чего наказать его как не сдержавшего обещания. Но он, Костылев, облегчать жизнь обделавшимся трусам отнюдь не намерен. Пусть выкручиваются как хотят, пусть увольняют, если у них вовсе нет совести!