Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко

Вершину древка венчала седая голова — голова Молькона.

Бой начался перед рассветом. Сейчас солнце блистало на ясном небе, и каждый, от стоящих первыми, до обозных людей, мог увидеть, — этот человек сделал своим знаменем голову отца.

Алтаней воткнул древко в снег, и они еще раз обнялись с широким человеком.

Среди даров, которые вместе с судьбой достаются всякому человеку, старший сын Молькона, помимо редкостной красоты лица и стати, получил удивительную понятливость. Он не слышал того, что говорил Ябто Ненянг своим воинам о воле, ведущей по гребню скалы, но разглядел эту мысль, только увидев широкого человека. Скрепляя ладони кровью, Алтаней уже знал, что пойдет дальше, чем сам Ябто. И широкий человек, столь же проницательный, понял это. Об одном молчал его верный демон между лопаток — наверное, он уже разучился видеть такие вещи.

Тайга жила убийством. Случалось, люди поднимали оружие на родителей и собственных детей. Но сделать голову отца знаменем войны — такого не возникало даже в самых беззаконных умах. Алтаней сделал это первым — сделал не со зла, но потому что отец встал на его пути, пролегающему по гребню скалы. Он сдержал слово и привел войско.

Но люди Нга — от первого до последнего — ничего не слышали о гребне скалы и сговоре двух высоких умов. Они знали то, что говорили им, — что войско Ябто не свора разбойников, не убийцы их родичей, но мор, который нужно вырезать, как вырезают язву раскаленным наконечником стрелы, иначе мор расползется по всей тайге, по всему миру, стоящему на священном Древе Йонесси. С этой верой они шли воевать.

И теперь, увидев голову на знамени, войско испытало не страх, какой возникает даже у сильных при виде смерти. Они увидели то, из чего рождается смерть, — что-то вроде липкого яйца гада, живущего в глубинах болот, то, что мерзко самому мерзкому духу. И страх вдруг обернулся гневом — будто сердце сонинга вселилось в целое войско людей Нга.

Не надо было командовать, строить в ряды — сотни глоток изошли ревом, от которого падали олени, и ноги воинов оторвались от земли. Гнев людей Нга обнял острова, и во мгновение пожрал все, что было на них.

И я летел в той гневной стае, и я выжил.

А в сумерках даль за островами вновь почернела — приближались верховые. Они держали луки, готовые к стрельбе.

То были Кондогиры из дальних кочевий. Они узнали о смерти Молькона и ехали мстить. Они поспели только к концу пиршества, но это не угасило гнева. При тусклой луне они ходили по телам, ища людей с расшитыми нагрудниками, темными от узоров лицами и разили железом и умерших, и еще живых.

Тем же занимались и остатки войска Нга. Усталость давила их, но сон еще не получил своей власти — спали только мертвые.

Наутро стало видно — из людей великого рода осталось меньше половины. Но среди них, отчего возрадовалось мое сердце, оказался Лидянг. Лицо его было белым, глаза ввалились в почерневшие глазницы, но рот держал подобие улыбки. Мы обнялись, и мне показалось, что грудь старика вздрогнула. Он что-то говорил мне об увиденном, но я ничего не запомнил.

Гром погиб в начале боя, но Гроза и Молния остались живы. К полудню они встали на возвышенность и криком собирали оставшихся.

Кондогиры, пришедшие под знаменем Алтанея, большей частью были перебиты на островах, остальные бежали по льду Йонесси в чужие края, зная, что в родных стойбищах их ждет расправа.

С особым тщанием искали отцеубийцу — среди живых и мертвецов, — но так и не нашли.

Бесследно исчез Яндо Оленегонка.

Новый народ Ябто Ненянга перестал существовать. За ночь добрались даже до тех, кто сумел выжить, спрятавшись под завалами тел.

Неизвестной оставалась лишь участь женщин, оставленных в укрепленном стойбище за островами. Рассказывали, что воины Нга ворвались туда утром и нашли пустые чумы и брошенную утварь. Сами ли вдовы семьи Хэно сбежали в тайгу, не надеясь на милость победителей, или ушли с возвращавшимися домой Кондогирами — никто уже не расскажет об этом. Поземка затирала следы, уходившие из стойбища, но воины не собирались идти по ним и вернулись к месту битвы.

Поглощенные переживанием победы, люди Нга не думали, да и не могли знать, что крови пролито сверх меры. Победа в битве при островах забрала жизнь такого множества сильнейших мужчин, что после нее великий род перестанет существовать, распадется на семьи и малые рода, каждый из которых возьмет новое имя.

А в тот миг разум войска занимало другое.

Выжил Ябто Ненянг.

В последние мгновения битвы он был страшен, как валун, обрушенный небом. Тела вокруг него составляли подобие солнечного узора нагрудника — так укладывала людей пальма широкого человека. Но, видно, сил его осталось немного, и стрела, попавшая между наколенной чашкой и поножью, отняла последние…

Ябто повалили, привязали к древней, оголенной у корней сосне.

Все, кто мог, сбежались к дереву, и старшие из воинов тратили последние силы на то, чтобы отогнать толпу и не сорвать праздник приношения своему покровителю.

Но пришли начальники войска и сказали, что праздник великой жертвы не любит спешки.

— Пусть ожидание станет для него первой мукой! — прокричал Гроза.

Эти слова переменили все: крик исчез, и в одно мгновение изможденное войско придавил сон.

Четверо молодых воинов вызвались охранять широкого человека, сказав, что они сильны и совсем не хотят спасть. Начальники войска легко согласились с ними и ушли в свой походный чум. Первое время воины держались твердо, но, когда стихло кругом, вмиг ослабли, и было видно, что не ноги, а древки пальм не дают им упасть.

Горели костры, но никто не сидел возле огня — живые сравнялись с мертвыми. Лишь трое среди этой тишины не знали сна — я, Лидянг и Ябто.

Вместе со стариком мы стояли в десятке шагов от сосны и наблюдали, как мучается охрана, как широкий человек застывшими глазами глядит на огонь.

Лидянг шепнул мне: «Пошли», — и, когда мы приблизились к дереву, сказал воинам:

— Поспите, ребята, мы постоим за вас.

Воины, не сказав ни слова, отошли на несколько шагов и рухнули.

Старик взглянул на меня.

— Сколько тебя помню, ты хотел видеть этого человека? Говори с ним, если хочешь.

Но Ябто заговорил первым:

— Жаль, гнуса нет… как тогда… помнишь?

— Назови место, откуда взял меня? Меня и брата?

— В Йонесси впадает много рек. Как назову?

— Сможешь узнать ее?

— Как не узнать то место, на котором сломалась моя жизнь? Все эти годы я вспоминал о нем. Иногда мне кажется, я помню, как пахнут камни того берега.

— Веди меня туда.

Он засмеялся.

— Завтра мною будут пугать смерть. Как отведу?

Ябто унял смех.

— Послушай, разве мало рек? Какая-нибудь сгодится для тебя.

— Там зарыта моя пуповина. Моя и брата, которого ты отдал на гибель. Это мое гнездо на древе Йонесси — ты вырывал меня из гнезда. Зачем мне другие реки?

Широкий человек хотел что-то сказать, но глубоко вздохнул и замолк. Он глядел на меня, будто просил чего-то. Я видел: только разговор со мной держит его на тонкой поверхности смертной тоски, в которую он уходил всем широким телом, с головой на отсутствующей шее, с рухнувшей мечтой о мире, в котором всю делается по правилам, с вещим демоном между лопатками, со всем, что есть в нем и на нем.

Лидянг стоял спиной к нам, он слышал, о чем говорили мы. Резко повернувшись, старик поднёс своё лицо к лицу Ябто.

— Ты и так уже умер — вижу это по пустым твоим глазам.

Потом резко сказал мне:

— Пойдем. Поможешь.

Мы поползли в темноту, не боясь разбудить убитое усталостью войско. Среди мертвецов Лидянг выбрал одного, и вместе мы потащили тело к сосне. Ножом старик перерезал ремни, державшие Ябто, — тот с удивлением глядел на свои ладони.

— Он не побежит, — оскалившись, сказал Лидянг.

Втроем мы привязали мертвеца к сосне — это был кто-то из народа Ябто Ненянга.

— Помоги ему найти его реку, — сказал он Ябто. — Не обмани его.

— Не обману.

— А ты? — спросил я Лидянга.

— Пойду с вами.

Я улыбнулся.

— Только делайте что скажу, — выпалил старик.

Мы побежали в конец войска, где был обоз. Там Лидянг пинками растолкал спящих стражей — мальчиков, впервые взятых на битву — и властным голосом потребовал длинные нарты с припасом, двух лучших лончаков и черное знамя. Его спросили: зачем?

— Едем в стойбище, чтобы солнце взошло вместе с известием о победе. Эти двое — со мной. Воля Хэхсара.

Красное знамя было знаком войны, черное — знаком победы.

Ябто рухнул в нарты, затем я. Лидяг встал вперед и ударил хореем так, что взревели олени…

Мы знали, что измена обнаружится, как только взойдет солнце, а может, и раньше. Но вышло иначе — сон войска был настолько глубок, что многие, не позаботившись об укрытии, замерзли во сне.