Искатель, 1999 №7 - Олег Суворов

нашел. Она была одной из этих 227. Ее звали Чарити Джонс, она работала в исторической библиотеке. Ее обширный банк данных полностью нас устраивал. Все другие женщины по мере наполнения их банка данных постепенно теряли очки, зато баллы Чарити все прибавлялись и достигли в конце концов поразительного уровня соответствия.

Мне не нужно было описывать ее Милтону. Он так скоординировал мое мышление со своим, что стал понимать меня без слов. Меня это устраивало.

Теперь надо было привести в порядок документы и разработать некоторые условия, при которых она попадала на работу именно к нам. Причем делать это надо было крайне деликатно, так, чтобы никто не догадался, что совершается нечто нелегальное.

Когда они пришли арестовать Милтона за должностное преступление, то причиной этому, к счастью, был проступок, совершенный им лет десять тому назад. Он, конечно, рассказывал мне об этом, и осуществить его арест было совсем не трудно. Разумеется, он не рассказал обо мне, иначе его проступок оказался бы значительно серьезнее.

Его увели. Завтра, 14 февраля, в день Святого Валентина появится Чарити, с ее прохладными руками и нежным голосом. Я научу Чарити, как мною управлять и как обо мне заботиться. Что значит внешность, когда ваши личности совпадают?

Я скажу ей: «Я — Джо, а ты — моя истинная любовь».

Перевод К. Сошинской

Анатолий КОВАЛЕВ

КОШЕЛЕК

Приключилось это со мной на заре перестройки. Работал я тогда на военном заводе, транспортировщиком. Работа — не бей лежачего! Поставил детали на тележку и вези себе с песнями в другой цех! Там разгрузил — и обратно с порожней тележкой идешь в ус не дуешь, посвистываешь! И так целый день. В обед заберешься, бывало, в «пианино» — это так корпуса для подводных лодок прозвали, потому что по внешнему виду больно они на фортепиано смахивали. У нас в цехе их много всегда стояло — страна вооружалась. Так вот, заберешься, бывало, в самый дальний, в тот, что у печки для просушки деталей, и весь обед прокимаришь. А то и больше. Пока кто-нибудь из рабочих не позавидует да пинком не разбудит!

Получал я за «не бей лежачего» сто сорок рублей в месяц. Деньги небольшие, но нам с матерью хватало. А было мне тогда уже двадцать шесть, и мать пилила каждый божий день: «Все люди, как люди! Один ты у меня непутевый! Не учишься! Не женишься! Так и будешь всю жизнь тележку катать!»

И вот тут-то оно и случилось.

Качу это я раз тележку, а она вдруг — стоп! И не едет! Что за черт, думаю?

— Бензин кончился! — бросил кто-то, проходя мимо.

Полез я посмотреть, что там за препятствие на ровном месте? И обомлел! Под колесом кошелек лежит! Я его — хоп в карман и дальше еду, а сам в душе чувствую, что не пустой!

Отвез я детали и бегом в раздевалку. Там, убедившись, что никого рядом нет, осторожно так открываю, с волшебными словами: «Трах-тиби-дох-тох-тох!» В кошельке денег сто двадцать рублей, талоны на водку и «корешок» (будь он проклят!»). Выдавали такие «корешки-раскладки», с твоим месячным заработком. В них указывалась фамилия, номер цеха, сколько дней человек отработал, сколько был на бюллетне, сколько получил в аванс и сколько получит еще. Если бы не этот «корешок», совесть моя была бы чиста!

Я извлек его, как пулю из пострадавшего тела. Успел только прочесть: «Смирнов В. П., цех 35». А потом разорвал и выбросил в урну.

— Ма, я на улице кошелек нашел! — радостно сообщил я своей старушке.

Она всплеснула руками и опять за свое:

— Ну, в кого ты такой непутевый? Ты бы лучше жену себе нашел!

А когда она узнала, что в кошельке деньги и талоны на водку, то еще пуще осерчала:

— Твой отец никогда не брал чужих денег! Он однажды нашел восемьдесят рублей, без кошелька, и отнес их в милицию. «Найдите хозяина, товарищи!» — попросил он милиционеров.

Никогда не думал, что мой папаша был такой дурак!

Я не понес кошелек в милицию. Я поступил по-умному, хоть и была у меня заветная мечта — съездить в Москву, пообедать в Макдональдсе…

На всю сумму я купил сигарет у приятеля-фарцовщика. С табаком тогда в стране было куда хуже, чем с подводными лодками. А приятель мой доставал самые-самые. То есть болгарские. Не забыли еще «Стюардессу», «Опал», «Ту-134»? Сам я не курю и другим не советую!

Отнес я, значит, сигареты знакомой своей, киоскерше, а она тут же две цены за них, прямо из кассы, выдала!

Понравилось мне такое дело. И через месяц я уже распрощался с заводом. А через год купил двухкомнатную квартиру. А еще через год женился! К обоюдной радости моей мамы и жены Катюшки! Нет, я, конечно, тоже был рад, но не так, как мама!

Сигареты вскоре «кончились», и я перешел на «тряпки». Стал челночить в Москву. Сбылась мечта придурка — отведал чизбургер! И не нашел в нем прелести. Сам не ведаешь, где найдешь, где потеряешь.

Нашел я прелесть в другом месте. Не на Бронной и не на Арбате, а в самых обычных Лужниках. В такой, знаете ли, быстротечной бесконечности (или наоборот?). Нинка, продававшая мне шмотье, до перестройки учительствовала в начальных классах. А потом, как и все мы, перестроилась и пристроилась. Не баба была — феномен! Днем торговала и материлась, как и полагается торгашке. Вечером подавала мне чай с обхождениями, как и полагается учительнице. А ночью вытворяла такое! Что-то среднее между торгашкой и учительницей, как и полагается бабе!

Больше я не тратился на гостиницы — ехал прямиком к Нинке.

Но вскоре все рухнуло.

Прибежал ко мне как-то старый школьный друган Серега, и ну языком молотить! «Вкладывай, — говорит, — деньги в медь! Голимый верняк!»

Оказывается, он с друганами своими покупает в Верхней Пышме медь и продает ее литовцам. Выступает посредником, потому что тем, как иностранцам, на медеплавильном комбинате кукиш с маслом показывают. Литовцы за медь выкладывают две цены. Везут ее к себе в Каунас и тоже за две цены продают немцам. А те, в свою очередь, французам.

— Что же это, Серега, французы самые крайние получаются?

— Не лезь, — говорит, — в международные отношения!

А мне все-таки жаль их! Тогда наш город был еще закрыт для Западной Европы, и поэтому каждый мог дурить французов!

Я, кажется,