Бледный убийца - Филип Керр

– Меня это устраивает.

– Господин доктор, знаете, ведь вы поставили меня в неудобное положение. Взяли и застрелили моего главного свидетеля. Он должен был разыграть целое представление для Гиммлера. Хорошо, что он еще в Алексе сделал письменное заявление. Теперь, конечно, вам придется взять его роль на себя.

Он рассмеялся:

– Почему вы считаете, что я возьму на себя эту роль?

– Мне бы не хотелось думать о том, что может случиться, если вы разочаруете меня.

– Глядя на вас, я бы сказал, что вы привыкли к разочарованиям.

– Возможно. Но я сомневаюсь, что мое разочарование может сравниться с разочарованием Гиммлера.

– Рейхсфюрер моей жизни не угрожает, уверяю вас.

– На вашем месте, гауптштурмфюрер, я бы не слишком надеялся на свое звание и форму. Вы вылетите из СС так же быстро, как Эрнст Рём и все эти люди – из СА.

– Я довольно хорошо знал Рема, – сказал он ровным голосом. – Мы были добрыми друзьями. Может, вам интересно знать, Гиммлеру этот факт хорошо известен, а также и то, что могут означать такие отношения.

– Вы хотите сказать, он знает, что вы гомосексуалист?

– Конечно. И уж если я пережил «ночь длинных ножей», то полагаю, что справлюсь с теми неприятностями, которые вы мне сулите. Вы так не думаете?

– Думаю, рейхсфюрер будет рад почитать письма Ланге. Просто для того, чтобы еще раз убедиться, все ли ему известно. Кроме того, для нас, полицейских, чрезвычайно важно найти доказательства некоторым фактам. Я даже готов предположить, что ему известно, например, о невменяемости Вайстора.

– То, что считалось невменяемостью десять лет назад, теперь рассматривается как излечимая форма нервного расстройства. Психотерапия за короткое время прошла большой путь. Неужели вы всерьез думаете, что Вайстор – единственный из высших чинов СС, который лечился у меня? Я консультирую в специальном ортопедическом госпитале в Хоэнлихене около концлагеря Равенсбрюк. В этом госпитале многие штабные офицеры СС лечатся от того, что называют психическим расстройством. Вы меня удивляете. Как полицейский, вы должны бы знать, насколько рейх преуспел в распространении подобного рода удобной лжи. А сейчас вы торопитесь устроить большой фейерверк для рейхсфюрера с парой отсыревших хлопушек. Он будет разочарован.

– Мне нравится слушать вас, Киндерман. Всегда люблю смотреть на профессиональную работу другого. Держу пари, вы отлично справляетесь с богатыми вдовушками, которые обращаются в вашу модную клинику со своими менструальными депрессиями. Скажите мне, скольким из них вы прописывали кокаин?

– Гидрохлорид кокаина всегда использовался в качестве стимулирующего средства в случаях глубокой депрессии.

– А как вам удается не допускать привыкания?

– Это верно, риск есть всегда. Необходимо следить, чтобы не появились признаки наркотической зависимости. Это моя работа. – Он помедлил. – А почему вы об этом спросили?

– Просто любопытно, господин доктор. Это уже моя работа.

К северу от Магдебурга, около Хоэнварте, мы пересекли Эльбу у моста, за которым виднелись огни почти законченной дамбы Ротензее – она должна связать Эльбу с Миттельландским каналом, уровень которого на 20 метров выше. Вскоре мы въехали в Нижнюю Саксонию и у Хельмштедта остановились передохнуть и заправиться.

Уже темнело, и на моих часах было почти семь. Приковав Киндермана к ручке двери, я позволил ему справить нужду и сделал то же самое на некотором расстоянии от машины. Затем впихнул запасное колесо на заднее сиденье рядом с Киндерманом и приковал его к этому колесу за левое запястье, оставив другую руку свободной. «Мерседес» – большая машина, и Киндерман сидел достаточно далеко от меня – можно не беспокоиться о своей безопасности. И все же я вытащил «вальтер» из кобуры, показал ему и положил рядом с собой на сиденье.

– Так вам будет удобнее, – сказал я. – Попробуйте только сунуться, и получите вот это.

Я завел мотор и тронулся с места.

– К чему такая спешка? – раздраженно спросил Киндерман. – Я не могу понять, зачем вы это делаете. Могли бы продемонстрировать свои доказательства в понедельник, когда все вернутся в Берлин. Я действительно не понимаю, зачем проделывать такой путь.

– К тому времени будет слишком поздно, Киндерман. Слишком поздно, чтобы остановить погром, который ваш друг Вайстор готовит специально для берлинских евреев. Проект «Крист» – так, кажется, он называется.

– А, вам известно и об этом. Вы время даром не теряли. Только не говорите мне, что вы любите евреев.

– Скажем так, мне не очень нравится суд Линча и закон толпы. Поэтому я и стал полицейским.

– Чтобы защищать справедливость?

– Можете называть это и так.

– Вы сами себя обманываете. Правит сила. Человеческая воля. А чтобы создать коллективную волю, ее надо сконцентрировать в одной точке. Мы делаем то же самое, что делает ребенок, когда играет с увеличительным стеклом – он собирает солнечный свет в одну точку на листке бумаги и поджигает его. Мы просто используем энергию, которая уже существует. Справедливость – прекрасная вещь, если бы не люди. Господин... Послушайте, как ваше имя?

– Мое имя Гюнтер. И не утруждайте себя партийной пропагандой.

– Это не пропаганда, Гюнтер, это – факты. Вы – анахронизм, знаете ли вы об этом? Вы отстали от времени.

– Судя по тому, что я знаю из истории, справедливость никогда не была в моде, Киндерман. И если я отстал от времени, если не шагаю в ногу с народом, как вы это утверждаете, меня это только радует. Разница между нами в том, что вы хотите использовать его волю, а я обуздать ее.

– Вы – самый худший тип идеалиста: вы наивны. Вы действительно думаете, что можете остановить то, что случится с евреями? Вы опоздали. Газеты уже сообщили о ритуальном убийстве, совершенном евреями в Берлине. Я сомневаюсь, что Гиммлер и Гейдрих смогли бы предотвратить происходящее, даже если бы захотели.

– Возможно, я не смогу это остановить, – сказал я, – но, может быть, смогу оттянуть на какое-то время.

– Даже если вам удастся убедить Гиммлера задуматься над вашими доказательствами, неужели вы думаете, что ему захочется публично признать свою глупость? Сомневаюсь, что вы добьетесь справедливости от рейхсфюрера СС. Он просто положит все под сукно, а потом об этом забудут. Забудут и евреи. Попомните мои слова. У людей в этой стране очень короткая память.

– Только не у меня. Я ничего не забываю. И я чертовски упрям. Возьмите, например, одну из ваших пациенток. – Из папок, которые я взял с собой из кабинета Киндермана, я вытащил одну и бросил ее на заднее сиденье. – Видите ли, до недавнего времени я был частным сыщиком. И что вы думаете? Хотя вы и кусок дерьма, но, как ни странно, у нас есть кое-что общее. Ваша пациентка оказалась моей клиенткой.

Он включил внутренний свет и взял папку.

– Да, я помню ее.

– Два года назад она исчезла. Так случилось, что время от времени она бывала рядом с вашей клиникой – парковала там свою машину. Скажите, доктор, что там ваш друг Юнг говорит по поводу совпадений?

– Полагаю, вы имеете в виду... э... значимое совпадение. Это принцип, который он называет синхронностью: событие, совпадающее по времени с другим, может стать очень существенным благодаря бессознательному значению, связывающему данное физическое событие с состоянием психики. Это довольно трудно объяснить так, чтобы вы поняли. Но я что-то не понимаю, как это совпадение могло стать значимым.

– Еще бы! У вас же нет моего бессознательного знания. Впрочем, может быть, это и не важно.

Он долго молчал. К северу от Брауншвейга мы пересекли Миттельландский канал, где заканчивается шоссе, и я направил машину на юго-запад, к Хильдесхайму и Хамельну.

– Уже недалеко, – бросил я через плечо. Ответа не последовало. Я съехал с главной дороги и двинулся вниз по узкой тропе, которая вела в перелесок.

Тут я остановил машину и осмотрелся. Киндерман дремал. Трясущейся рукой я зажег сигарету и вышел из машины. Дул сильный ветер, молнии серебряными зигзагами прочеркивали грохочущее черное небо, их ломаные очертания напоминали линии жизни на ладони. Быть может, это были линии жизни Киндермана.

Через, минуту-другую я наклонился к переднему сиденью и взял свой пистолет. Затем открыл заднюю дверь и потряс Киндермана за плечо.

– Выходите, – приказал я и протянул ему ключ от наручников, – разомнем-ка еще раз ноги.

Я указал ему на дорожку впереди, освещенную фарами «мерседеса». Мы дошли до конца освещенного пространства и остановились.

– Так, достаточно, – сказал я. Он повернулся лицом ко мне. – Синхронность. Мне нравится это слово. Оно выражает то, что долгое время не давало мне покоя. Я независимый человек, Киндерман. А моя работа заставляет меня еще больше ценить эту независимость. Я, к примеру, никогда бы не стал писать никому номер моего домашнего телефона на своей визитной карточке. Только если бы этот человек что-то для меня значил. Поэтому, когда я спросил мать Рейнхарда Ланге, почему она обратилась ко мне, а не к кому-то другому, а она показала мне мою карточку, которую извлекла из кармана пиджака Рейнхарда, прежде чем отправить его в чистку, я, конечно, задумался. Ведь сын объяснил ей, что взял мою визитку с вашего стола. Мне стало интересно, была ли у него на это причина. Возможно, что и нет. Теперь, я полагаю, мы никогда этого не узнаем. Но как бы то ни было, это означает, что моя клиентка заходила в ваш кабинет в тот самый день, когда она исчезла навсегда. Разве это не синхронность?