Ромул - Сергей Житомирский

   — Так и будет. Гляди, маленький Марк смеётся, это доброе знамение.

Глава 5. САБИНЯНЕ

Целый народ снялся с места. Так много было запряжённых волами повозок, так велико стадо, что переселенцы сошли бы за восточных дикарей, которые живут в кибитках и не знают постоянного дома. Но там и тут в общем потоке волы брели спряжёнными в пары, хотя ничего не тянули, а на каждой крепкой повозке гору пожитков венчал деревянный с железным лемехом плуг. Это были не кочевники, а земледельцы.

Путешествовали они мирно, без нужды в военных предосторожностях, так что Публий, хоть его место в войске и было в первом ряду, шагал возле своей повозки. В облаке пыли, среди оглушительного скрипа несмазанных осей, было почти невозможно ни видеть, ни слышать, и ему оставалось только думать. Переселение должно было стать важнейшей переменой в его жизни. Не то чтобы тяга к переменам вдруг нашла на него самого — переезжал глава рода, а с ним все верные родичи.

Публий решил, что так даже лучше. Всем, а сабинянам особенно, проще выполнять долг, чем принимать трудные решения. Против переселения можно было много чего сказать, и он бы сказал; но никто не удосужился его спросить, и вот он здесь. Этот гвалт, пыль и пот, раздражённая толпа со всех сторон будут теперь окружать его до конца дней. Сегодня все заночуют за палисадом, сбившись в кучу, чуть не вплотную друг к другу. Конечно, и дома, в хижине, где жена и дети жались поближе к дымному очагу, тоже было не слишком просторно; зато во всей деревне пять домов, а дальше — нетронутые ряды буков, за которыми не видно даже дыма соседнего села.

Сегодня же ночью вокруг будут сотни переполненных хижин, а от леса его отрежут запертые ворота и стража — самое неприятное в новой жизни, по крайней мере, пока не привыкнешь. Хотя нет, не самое: противнее всего, разумеется, поддерживать хорошие отношения с бесчисленными соседями. Он уже испытал как-то на себе это мучение, когда вместе с родичами разведывал озеро за горами, вчетвером в одной лодке. Спать приходилось вповалку, словно птенцам в гнезде, да ещё и быть вежливым спросонок, когда каждый нормальный свободнорождённый сабинянин хочет, чтобы к нему не лезли и не мешали проснуться. Того плаванья с него хватило. Кончилось оно тем, что он вышиб зуб недоумку, который ему случайно плюнул на ногу. Берега озера кишели дичью, но больше Публий в ту сторону не ходил.

На новом месте соседи будут повсюду. И даже воевать они отправятся стиснутые в строю, на латинский манер. Как там говаривали в прошлый бесплодный поход? Если пробить латинский щит, на тебя кинутся трое, которые за ним прятались. Не бродить ему больше в одиночестве под сенью буков. Разве это жизнь для свободного сабинянина!

Но мысль остаться даже не задержалась в его уме. Таций будет жить в городе, а куда бы ни направился Таций, родичи должны следовать за ним. Латинянам не понять, что стоит за этим беззаветным повиновением; они считают Тация царём и удивляются, почему подданные не уйдут от него и найдут себе, как привередливые латиняне, другого царя, получше. Они не знают, что Таций больше, чем царь — он глава рода. Давно, так давно, что никто точно не знает когда, а знает лишь число поколений в родословной, был только один Таций и его жена. Когда его шесть сыновей женились, главенство осталось у старшего. Сейчас по праву глава всей разросшейся семьи — Тит Таций, а Публий, потомок младших сыновей младшего сына, должен почитать его, как латиняне — ведь в них есть искра порядочности — почитают дедов. Если Таций решил жить за частоколом, словно дойная корова, родичи пойдут вместе с ним.

Проехали трудное место, колдобину, которая зимой превращалась в топь, а сейчас высохла от летнего зноя и наполнилась мягкой пылью. Упрямо раскачиваясь, волы тяжело полезли вверх, словно хотели сорвать повозку с колёс. Публий выровнял их, помахав перед мордами копьём. Вообще-то Таций распорядился, раз путешествие мирное, идти безоружными; меч, панцирь и шлем тряслись в повозке с прочим скарбом. Но щит и копьё Публий нёс в руках, отчасти чтобы видели, что он свободный воин, отчасти потому, что только так и можно спокойно, не повредив, перевозить эти ценности.

Стуча и скрипя, повозка одолела яму. Гора поклажи качнулась и едва не завалилась набок. Публий глянул вверх, где, бережно охраняя плуг, примостились жена и дети. Сквозь густую пыль он различил, что их всё ещё трое, никто не упал. Все домочадцы были на месте, причин беспокоиться не больше, чем всегда.

Семья — вечное беспокойство, этим неизбежно надо расплачиваться за то, что ты свободный женатый воин. Как на домашних повлияет город, не хотелось даже думать. Жена, Клавдия — надёжный человек, свободная сабинская матрона замужем за полноправным родичем. И всё-таки вокруг неё постоянно будут латиняне, хитрые, ловкие, вкрадчивые соблазнители. Она может захотеть лучшей жизни. Хуже того, может пожаловаться на обиду от одного из этих чужаков. Тогда непонятно, что делать: в городе первое правило — не поднимать оружия на сограждан, но сильнее ли этот закон, чем тот, что велит немедленно убить всякого, на кого укажет оскорблённая жена?

И за рабами в городской тесноте трудно присматривать. Его рабы: пахарь с женщиной будут всё время сновать среди чужих домов, в такой сутолоке не сразу спохватишься, если они убегут. Хотя с чего бы рабу, если с ним хорошо обращаются, убегать? Ведь всякий, кто его укроет, естественно, снова сделает его рабом. Ну, может быть, на этот счёт будут какие-нибудь законы, до которых ему не додуматься. За много лет, что латиняне живут в городах, они уж наверно научились заставлять рабов трудиться.

Но больше всего Публия тревожили дети. Ему было тридцать, но женился он всего шесть лет назад, а из пятерых, что родила Клавдия, выжили только двое. Маленькому Публию четыре года, Помпонии — два. Ребята непоседливые и не слишком послушные. В деревне, вдали от соблазнов, из сына вырос бы храбрый воин, из дочери — скромная невеста, а среди пороков города, да ещё латинского, они могли, чего доброго, запятнать честь рода Тациев.

Но ничего не поделаешь. Таций решил так, и братья идут за ним. Хотя он поступил странно, Публий, пожалуй, даже сказал бы «бесчестно», узнай он такое о ком-нибудь другом — собственный глава рода, разумеется, ничего бесчестного сделать не может. Заключить мир посреди боя, когда есть все надежды на победу, а поражение вроде бы не грозит, на первый взгляд отдаёт малодушием. Помириться по совету горстки женщин ещё более удивительно. Перевернуть всю жизнь и поселиться в городе вместе со своими врагами, латинянами, уже явное чудачество. А для простого сурового сабинянина, землепашца, лесного жителя, охотника на кабанов, нет ничего хуже, чем прослыть чудаком.

Утёс над дорогой показался Публию знакомым. Конечно, ведь здесь останавливалось войско позавтракать перед битвой. Почти приехали, если бы не пыль столбом, уже показался бы Рим. Публий вспомнил, что дорога перед холмами делает петлю почти к самой реке. Он решил, что в этом месте велит всем слезть с повозки, умыться и переодеться, чтобы понравиться новым согражданам.

Тут спереди передали, чтобы воины построились к торжественной встрече царей; женщины и дети могут смотреть, если захотят, а за вещами последят рабы. Клавдия подала мужу тяжёлый узел с доспехами. Публий гордился вооружением, которое давало ему место в первом ряду. Панцирь и шлем — отцовское наследство, то и другое из тонкой бронзы на хорошей кожаной подкладке. Поножи он добыл сам в удачной стычке с этрусскими разбойниками, чистая бронза и льняные завязки. Многие зажиточные этруски носили поножи, но на этом берегу они были редкостью. Пехотинцу, которому приходится карабкаться по горам, от них мало помощи, и в настоящие походы Публий их обычно не брал, но для парада они были необходимы.

Завязав все узлы на доспехах, он надел поверх панциря нарядную, шерстяную с вышивкой перевязь. На ней висел замечательный меч. Публий купил его в одно из редких перемирий у торговца-этруска, но выкован он был на севере. Двуострый клинок в форме листа, длиннее и тяжелее обычных мечей Средней Италии, из превосходной стали, не тупился даже в сырую погоду. Меч стоил Публию трёх коров и здоровенной бочки вина; хорошо, что как раз тогда он угнал больше скота, чем имел право пасти на общинных землях. В полном вооружении Публий выглядел так внушительно, что делалось странно, почему он не на коне: не каждый знатный всадник щеголяет такими доспехами.

Пока повозки стояли, пыль постепенно осела и показались окрестности. Публий уже знал эту местность, но было странно вспоминать, с каким волнением он тогда смотрел вокруг, перед близкой битвой даже у храбрецов дыхание перехватывает и во рту делается сухо. Вон плоский валун, на котором он в прошлый раз надевал поножи. Прямо впереди изгибалась река, над ней сбились в кучу островерхие холмы, покрытый садами Пинцианский холм уже остался сбоку. На юге торчала шишка Капитолия и широкий закопчённый палисад на Палатине. Он стоял на краю болота, где недавно так упорно сражались. Битва была не из лёгких, один раз даже пришлось отступить — вон топь, где Курций потерял лошадь, — но они собрались с силами и погнали этих латинян-женокрадов. Не ответь Юпитер на молитву царя Ромула, они бы взяли палисад ещё засветло, и Риму бы пришёл конец. Видимо, что-то есть в сказках, будто этот царь ниоткуда — сын бога: счастья у него явно больше, чем положено простому смертному.