Новый Мир ( № 6 2013) - Новый Мир Новый Мир

Вольное обращение с языком и его правилами не было характерным для Заболоцкого ни на одном из этапов его творчества. Тем интереснее четырехкратное повторение «Приди, мой ночь!», всякий раз рассекающее строку на два двустопия. (В стихотворении 58 строк и 54 четырехстопных ямбических стиха; композиционный центр — и графический, и стиховой — приходится на стихи «гляжу в стекольчатые двери, / музыкой радуюсь, дыша…»). Если элементы зауми, связанные с грамматическим родом, у Введенского производят впечатление комической бессмыслицы [21] , Заболоцкого привлек их магически-заклинательный потенциал.

 Можно предположить, что заумное магическое призывание ночи у Заболоцкого имеет источник в русской литературной классике. Стихотворение В. К. Кюхельбекера «Ночь» (1828) начинается таким четверостишием:

Ночь, приди, меня покрой

Тишиною и забвеньем,

Обольсти меня виденьем,

Отдых дай мне, дай покой! [22]

Если это предположение верно, дальние отголоски — парафразы или игровые пастиши — кюхельбекеровского ноктюрна становятся слышными и в других стихотворениях: «О полезная природа, исцели страданья наши <...> отвори свою больницу — / холод, солнце и покой!» («Сохранение здоровья», 1929); «Все спокойно. Вечер с нами! / Лишь на улице глухой / Слышу: бьется под ногами / Заглушенный голос мой» («Отдых», 1930).

«Дума», о которой автор, насколько нам известно, никогда не упоминал, тесно связана с дальнейшим развитием поэтического мира Заболоцкого.

«Гляди! Гляди!» дважды встречается в «Столбцах» 1929 года и «продвигается» от зачина стиха к позиции рифмы: «…гляди! гляди! он выпил квасу» («Новый быт») и «Смеется чиж — гляди! гляди!» («Фокстрот»). Призыв глядеть , открывающий «Столбцы» в редакции 1958 года: «Гляди: не бал, не маскарад…» («Белая ночь»), — отзывается троекратным «Вижу…» в стихотворении «На даче».

Изображение таинственного мира природы роднит «Думу» с некоторыми из стихотворений, вошедших в «Смешанные столбцы» («В жилищах наших», «Меркнут знаки Зодиака», «Царица мух»), с начальными главами «Торжества Земледелия».

«Картины замыслов дорожных», висящие, как знаки (в терминологии чинарей — иероглифы ), напоминают о «Лодейникове», о ранней редакции «Поэмы дождя», о неосуществленном замысле окружавших Заболоцкого поэтов и мыслителей составить словарь иероглифов.

Сближение имен Пушкина и Хлебникова памятно по стихотворению «Вчера, о смерти размышляя», написанному десять лет спустя, в 1936 году. Мотивика смерти, присутствующая в «Думе» на текстовой поверхности (дважды встречается стих «лежат в гробу наши дела», творительное сравнение пальцев и погребальных свечей), в последних частях стихотворения оказывается залогом победы над смертью: «духовная приходит ночь…» в некотором смысле синонимично «Нет, весь я не умру…»

«Торжественные сани» отсылают к символике погребального обряда: «сидеть на санях» означало пребывать на границе жизни и смерти. Место Григория Сковороды, еще не вошедшего к 1926 году в «пантеон» Заболоцкого, незримо занимает здесь Владимир Мономах — автор «Поучения», литературного памятника XII века (входящего, кстати, в круг профессионального чтения будущего филолога): «Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу Богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться…» [23] .

Вслед за по-хлебниковски неожиданным однократным появлением дактилической клаузулы («Ох, сердце самое хорошее…») в стихотворении концентрируются образы, отсылающие к эпизодам дуэли, смерти и погребения Пушкина (возможно, через известное исследование П. Е. Щеголева): «Ездок посажен набекрень…», «уж там вдали Святая Горка / И псковских башен суета…».

Память о драматических перипетиях железнодорожных одиссей Хлебникова к 1926 году была свежа: легенда, которая не отошла еще в область истории.

«Дума» посвящена, таким образом, размышлениям о земной участи поэта, о том, как ее печальные обстоятельства преодолеваются в бессмертии поэтического слова. Двадцатитрехлетний Заболоцкий здесь как бы впервые, с осторожностью подходит к осознанию своей высокой миссии, примеряет к своей работе масштабы поэзии и судьбы Пушкина и Хлебникова: «Когда же я / в моих трудах орлом пребуду?..»

Отметим аналитическую проработку «фактуры стиха», углубление внутренних созвучий: «их промывает ветерок, / и вечерок ему помощник…»; «Как я глубок — больной, печальный, / голубок гладить я хочу…»; «точечное» присутствие просторечных усеченных форм: «под песню грустну ямщика»; «и всяки бедствия сулит».

 В июне 1991 года Рождественский пишет мемуары о своих встречах с мастерами культуры в годы своей молодости. В них он вспоминает и о Заболоцком: «Зимний румянец покрывал его щеки. Что-то детское, радостное исходило от него. Кустики волос на бородавочке подчеркивали младенческую нежность кожи лица. <…> Тогда, в 1927 — [19]28 году, Николай Алексеевич ходил как демобилизованный солдат — в шинели, стриженный под машинку, в военной гимнастерке, в сапогах. Комната на Конной, 15, аскетическая: стол, стул, железная кровать [24] . Как каземат. На стене мой пейзаж — „Озеро в горах” [25] . <…> Первый творческий вечер Н. А. Заболоцкого состоялся в Ленинградском Доме Печати на Фонтанке [26] . Перед началом он одиноко сидел в совершенно пустом огромном зале-буфете. Сидел в шинели. Заказал рюмку водки. <…> Мне Н[иколай] А[лексеевич] подарил „Столбцы” — „В знак единения искусств”, а также несколько своих, переписанных его рукой и подписанных стихов» [27] .

Нам остается глубоко сожалеть, что из этих «нескольких» драгоценных автографов до наших дней дошел лишь один. Радует, однако, что читатели впервые узнают «Думу» в пору особенного юбилея. В 2013 году исполняется  110 лет со дня рождения поэта, земной путь которого был до горечи краток: ровно половина этого срока — всего 55 лет…

Игорь Лощилов, Ильдар Галеев

[1] Рождественский К. И. Дневник 1923 — 1934. — В кн.: «Константин Рождественский. К 100-летию со дня рождения». Авторы-составители И. А. Вакар, Т. Н. Михиенко. М., ГТГ, 2006, стр. 304.

[2] Там же, стр. 306

[3] Заболоцкий Н. Н. Жизнь Н. А. Заболоцкого. М., «Согласие», 1998, стр. 82.

[4] «Чинарями» Малевич называет здесь не только участников одноименного философско-поэтического кружка (А. Введенский, Я. Друскин, Л. Липавский, Т. Липавская, Д. Хармс), но — шире — поэтов и драматургов круга ОБЭРИУ. Подтверждение этому — упоминание пьесы «Моя мама вся в часах», текст которой был написан И. В. Бахтеревым, входившим в ОБЭРИУ, но не связанным с «чинарями».

[5] «Prаzens» — журнал польских конструктивистов, с которыми сотрудничал Малевич.

[6] Малевич о себе. Современники о Малевиче: Письма. Документы. Воспоминания. Критика. В 2-х томах. Авторы-составители И. А. Вакар, Т. Н. Михиенко. М., RA, 2004.  Т. 1, стр. 185.

[7] Хармс Д. И. Полн. собр. соч. Записные книжки. Дневник. В 2-х кн. СПб., «Академический проект», 2002. Кн. 1, стр. 147.

[8]  Шварц Е. Л. Телефонная книжка. М., «Искусство», 1997, стр. 266.

[9]  Два письма Заболоцкого к Юдину хранятся в его архивном фонде: ОР ГРМ. Ф. 205. Д. 36. Л. 1 — 7. См.: Заболоцкий Н. А. Собр. соч. в 3-х томах. Составители Е. В. Заболоцкая, Н. Н. Заболоцкий. М., 1983 — 1984. Т. 3, стр. 306 — 308.

[10] См. об этом: Вера Ермолаева. 1893 — 1937. Текст и комментарий А. Н. Заинчковской. М., «Галеев Галерея», «Скорпион», 2009, стр. 56; Шубинский В. И. Даниил Хармс: Жизнь человека на ветру. СПб., «Вита Нова», 2008, стр. 203 — 205.

[11] Рождественский К. И. Главы из книги воспоминаний. Встречи. — В кн.: «Константин Рождественский. К 100-летию со дня рождения», стр. 124.

[12] Заболоцкий Н. Н. Указ. соч., т. 3, стр. 139. Рисунки Юдина сопровождали публикацию двух детских стихотворений: Заболоцкий Н. А. О том, как мы на трамвайном языке разговаривали (Шутка); Мистер Кук Барла-Барла. — «Чиж», 1935, № 1, стр. 25, обложка. Почти ничего неизвестно о проекте еще одной книжки; см.: Юдин Л. А. Иллюстрация к книге Н. Заболоцкого «Индейцы». Вырезка из черной и цветной бумаги. 1929. (Не издано.) Кузнецова Э. В. Искусство силуэта. Л., «Художник РСФСР», 1970, стр. 117.