Шкура - Курцио Малапарте

Из разрывов в туче, образовавшихся от пулеметных очередей, сыпались в море раскаленные куски лавы, поднимая фонтаны красной воды, ярко-зеленые деревья из пара и чудесные огненные розы, медленно таявшие в воздухе. «Гляди! Гляди!» – кричала толпа, хлопая в ладоши. Но подгоняемая северным ветром страшная туча продолжала приближаться к Кастелламаре.

Вдруг один из истребителей, как серебряный сокол, бросился на «каракатицу», разорвал ее винтами, влетел в разрыв и со страшным грохотом взорвался в средине тучи. Туча раскрылась черной розой и пролилась в море.

Теперь солнце стояло высоко. Воздух постепенно плотнел, серая вуаль из пепла затемняла небо, на лбу Везувия сгущался кроваво-красный нимб, разрываемый зелеными вспышками. Вдалеке, за черной стеной горизонта, испещренной желтыми стрелами, ворчливо погромыхивал гром.

На улице возле Генерального штаба союзников была такая толчея, что дорогу нам приходилось прокладывать силой. Столпившиеся перед штабом люди молча ждали обнадеживающих известий. Но известия из потерпевших бедствие областей становились с каждым часом все печальней. Хибары в окрестностях Салерно не выдерживали огненного дождя. Пепельная буря уже несколько часов неистовствовала над островом Капри и угрожала похоронить под пеплом селения между Помпеями и Кастелламаре. После полудня генерал Корк попросил Джека съездить в район Помпей, где положение было самым серьезным. Дорожное полотно покрывал толстый ковер из пепла, по которому колеса нашего джипа катились с мягким шелковым скрипом. Странная тишина висела в воздухе, ее изредка прерывал рев Везувия. Меня поразил контраст между суетливой возней людей и молчаливой неподвижностью животных, стоявших под пепельным дождем и смотревших вокруг полными горестного изумления глазами. Время от времени мы проезжали через желтые облака серного пара. Колонны американских машин медленно поднимались в гору, доставляя продукты, медикаменты и одежду несчастным людям, живущим на склонах Везувия. Зеленый мрак окутал печальные поля. Дождь из горячей жижи хлестал по нашим лицам добрый отрезок пути. Вверху отвесно над нами угрожающе рычал Везувий, изрыгая высокие фонтаны раскаленных камней, которые с треском падали на землю. На подъезде к Торре-дель-Греко нас застал врасплох дождь из кусков лавы. Мы спрятались под стеной дома, стоявшего на морском берегу. Море было чудесного зеленого цвета, оно казалось огромной черепахой из старой меди. Парусник медленно рассекал твердый морской панцирь, от которого падавшие куски лавы отскакивали с громким шипением.

Рядом с нами у подножия высокой скалы простирался небольшой луг, усеянный кустиками розмарина и цветущего дрока. Трава была ядовито-зеленого цвета, резкого и блестящего, такого живого, такого свежего оттенка, что он казался только что созданным, – это была девственная зелень, случайно увиденная в момент ее создания, в первые мгновения сотворения мира. Трава спускалась почти до самой воды усталого зеленого цвета, как если бы это море принадлежало еще древнему миру, сотворенному давным-давно.

Погребенная под пеплом местность вокруг была обуглена и обезображена безумным насилием природы, первобытным хаосом. Группы американских солдат в резиновых масках с медными пластинами, похожих на античные шлемы с забралом, ходили по селениям с носилками, подбирали раненых, а детей и женщин направляли к стоящим на дороге машинам. Несколько погибших лежало на обочине возле разрушенного дома, на их лицах были маски из затвердевшего пепла, и казалось, что у них вместо голов яйца. Это были еще не законченные Создателем мертвые, первые мертвые от сотворения мира.

Стоны раненых доносились до нас из зоны, расположенной по ту сторону любви, по ту сторону сострадания, за границей между хаосом и гармоничной природой, уже приведенной в божеский вид созидающей силой: стоны были выражением чувств, еще не известных людям, выражением горя, еще не испытанного живущими, недавно сотворенными созданиями, – они были лишь предвестием страданий, доходившим до нас из мира, еще не разродившегося, еще погруженного во мрак хаоса.

А там, на маленьком островке зеленой травы, только-только вышедшем из хаоса, спали несколько переживших бедствие человек, обратив в небо лица, очень красивые лица – белые, как бы омытые светом, без следов гари, пепла и грязи – это были только что слепленные, новые лица с тонкими линиями, с высокими благородными лбами. Люди лежали на зеленой траве, погруженные в сон, как и те, другие, спасшиеся от потопа на вершине первой вставшей из вод горы.

На песчаном берегу, там, где зеленая трава умирает в волнах, стояла девушка, расчесывала волосы и смотрела в море. Она смотрела в море, как женщина смотрит в зеркало. Стоящая на только что сотворенной траве, только что сотворенная для жизни дева смотрелась в древнейшее зеркало мира с улыбкой счастливого удивления, и отблеск древнего моря окрашивал усталым зеленым цветом ее длинные мягкие волосы, ее белую гладкую кожу, ее крепкие маленькие руки. Она медленно причесывалась, в ее движениях была любовь. Другая женщина в красном платье сидела под деревом и кормила грудью ребенка. Ее выглядывавшая из красного лифа грудь была белой как снег, она сверкала, как первый плод с дерева, только пробившегося из земли, как грудь первой женщины с момента сотворения мира. Устроившийся возле спящих мужчин пес следил глазами за ее плавными, мягкими движениями. Несколько овец щипали траву, время от времени они поднимали головы и смотрели на зеленое море. Эти мужчины, эти женщины, эти животные – все они были живые, все они спаслись. Очистились от своих грехов. Им простили подлость, бедность, голод, человеческие пороки и преступления. Они уже отбыли смерть, ад и воскресение.

И мы с Джеком спаслись от хаоса, и мы были только что сотворены, только что призваны к жизни, только что воскрешены из мертвых. Голос Везувия, его высокий и хриплый угрожающий лай долетал до нас из кровавого облака, обволакивавшего чело чудовища. Его безжалостный непримиримый голос долетал до нас сквозь огненный дождь и кровавый мрак. Это был голос возмущенной и злобной природы, голос самого хаоса. Мы стояли на границе между хаосом и мирозданием, на краю «bonté, ce continent énorme»[291], на кромке едва сотворенного мира. А страшный голос, долетавший до нас через огненный дождь, этот высокий хриплый лай был голосом хаоса, восставшего против Божьих законов мироздания, кусающего руки Создателя.

Вдруг Везувий издал страшный крик. Группа американских солдат, собравшихся на дороге возле машин, испуганно отпрянула и распалась, многие в панике разбежались по побережью. Джек тоже отступил на несколько шагов и обернулся. Я схватил его за руку:

– Не бойся, – сказал я, – посмотри на тех людей, Джек.

Джек повернулся, посмотрел на спящих мужчин, на девушку, причесывающуюся перед зеркалом моря, на кормящую мать. Я хотел сказать ему: «Господь только что создал их, и все же они самые древние создания на земле. Это – Адам, а это – Ева, рожденные в хаосе, едва вышедшие из ада, восставшие из могил. Посмотри на них: они рождены недавно, а уже успели пережить все ужасы мира. И все люди в Неаполе, в Италии и в Европе похожи на них. Они бессмертны: рождаются в страданиях, умирают в мучениях и воскресают невинными. Это ангелы Господни, они несут на плечах все грехи и боль мироздания», – но не сказал.

Джек посмотрел и улыбнулся.

Мы вернулись в грозовой вечер под огненный дождь. На пути к Портичи мы снова видели древнюю зелень травы, листьев, почек на деревьях, извечную игру света в оконных стеклах. Я думал о доброте чужестранных солдат, склонившихся над ранеными и погибшими, об их трогательном и растерянном сострадании. Я думал о людях, спавших на берегу хаоса, и о том, что они бессмертны. Джек был бледен, он улыбался. Я обернулся взглянуть на Везувий, на страшное чудище с песьей головой, лающее в дыму и пламени на горизонте, и тихо сказал:

– Сострадание, сострадание… И к тебе тоже – сострадание.

X

Знамя

Оставив в тылу разъяренный Везувий, многие месяцы простоявшая под Кассино американская армия двинулась наконец вперед: прорвав фронт, она растеклась по области Лацио и приблизилась к Риму.

Мы растянулись на траве на краю древнего потухшего кратера, похожего на медный, полный черной воды таз – ныне это озеро Альбано, – и смотрели вниз на лежащий в глубине долины Рим, где лениво дремал на солнце favus Tiber[292]. Сухое эхо беспорядочной стрельбы отдавалось в ласковом ветерке. Купол Святого Петра покачивался на горизонте под белыми облаками в форме огромных замков, солнце расстреливало их золотыми стрелами. Я подумал об Аполлоне и его золотых стрелах и покраснел. Вдали, за голубой дымкой, высилась белоснежная вершина Соратте. Стихи Горация пришли мне на память, и я снова покраснел. Я тихо сказал: