Жизнь-река - Геннадий Гусаченко

Эх, кабы могли жадные до халявы комиссары–большевики, коммунисты–совдеповцы, секретари–партаппаратчики увидеть плоды октябрьского переворота, громко именуемого «революцией»! Церкви, иконы, музеи и памятники ими порушенные, судьбы и жизни людские ими покалеченные, крепкие дворы крестьянские, станицы казачьи, деревни вековые под корень ими изничтоженные. Может, призадумались бы, не позарились бы на чужое добро, нажитое честным трудом. Хотя, вряд ли…Куда им, чванливым, тупым и алчным, до философского осмысления бытия, до миропонимания его сущности?! Им бы, как и нынешним богатеям, только бы жрать, спать и гадить, переводить добро на дерьмо.

Хапайте, господа! Жирейте! Набивайте карманы, кошели, сейфы толстыми пачками банкнот! Повышайте цены на бензин, соляр и масла во время весеннего сева, в сенокос и в осеннюю страду! Взвинчивайте цены на газ, электричество, на продуты питания, на лекарства, на проезд в транспорте, на всё, на всё! Сдирайте с труженика последние штаны вместе со шкурой! И не переживайте, что не можете ещё воздух сделать платным. У вас всё впереди. В век высокоразвитых технологий и алчных правителей это возможно.

Смешно, право! Ведь, очень, очень скоро бурьяном порастёте. В склепе, в урне, в гробу лакированном плесенью и паутиной покроетесь.

Кстати, гроб без карманов будет. Богатство прахом пойдёт. В Лету, как в Бездну канете. Улетучитесь вслед за тысячами тысяч почивших в безвестности золотопромышленников, королей игорных домов, владельцев пароходных компаний, воров «в законе», воротил наркобизнеса и прочей такой же шушеры и швали.

«Поднялись высоко и вот нет их; Падают и умирают, как и все, и, как верхушки колосьев, срезываются.»

(Библия, Иова, гл.24 24)

Дышите глубже, люди!

Лето по сибирской земле гуляет. Июнем погоняет. Жару напускает. Днём от горячей духоты дышать невозможно, а ночью в палатке такой дубак! По календарю лето, а глянешь на берег — за весной вдогонку плыву! Черемуха белой кипенью разметалась над обрывом. Огоньки — азиатские купальницы пламенеют в прогалинах и на взгорках. Жарками их здесь зовут. Утки пополняют кладки яиц. Утренний ветерок доносит запах прелой прошлогодней листвы, хвойной смолы и талой воды, скопившейся в низинах и колках. А вечером долго слышатся призывные журавлиные курлыканья, свист утиных крыльев и всплески рыб.

Я иду на Север, и весенняя картина не меняется: весна в эти края приходит позже, и я плыву вровень с ней, испытывая то дневное блаженство, то ночной дискомфорт.

Река, мелея, отступает от берегов, образуя острова, ещё недавно залитые водой. На подсыхающем песке зеленеет худосочная трава со множеством утиных гнёзд. В болотинах и озерках здоровенные щуки при моем приближении шлёпают хвостами, поднимая зеленоватую муть, обреченно бьются в лужах. Рыбы прозевали спад воды, не ушли с рекой и остались в ямах и поймах. Вряд ли доживут до осенних разливов, когда все прибрежные озерца вновь соединятся с рекой.

Каждый остров, на котором делаю привал, для памяти помечаю в дневнике условным названием, понятным лишь мне. Сегодняшний, к примеру, назвал Благоденствием. Всё здесь прекрасно, как в саду Семирамиды. Шелковистая поляна с густой, никем не хоженой, тёмно–зелёной осокой. Жёлтая, в барханах, блестящая от сырости, песчаная коса, удобная для причаливания моего плота–катамарана. Кудрявые кусты ив и бело–пенных черёмух вперемежку с елями, берёзами, тополями источают аромат весны, а между ними на полянах рдеют оранжево–алые огоньки. У кромки воды обилие сухого плавника и свитков бересты для костра. В озерке–блюдце, окаймлённом камышом, плещутся утки. Кулики озабоченно снуют по берегу. Тёплый безветренный вечер. Спокойная гладь реки, плавно несущей в океан свои нескончаемые воды. Так было здесь тысячу, а может, сто тысяч лет до меня. Так будет и после.

Хотя, как знать? Станет людям тесно на планете, дойдут и до этих чистых, незапятнанных цивилизацией, территорий. Загадят, заплюют, забросают сигаретными пачками, пластиковыми пакетами и бутылками, консервными банками. Сгонят уток с насиженных гнезд и застроят эти дивные берега своими уродливыми коттеджами, молчаливо–пустынными, больше похожими на могильные склепы, чем на дома живых обитателей.

Как наяву, в памяти пятидесятилетней давности тальниковый колок за нашим домом, пара уток, грузно шлёпнувшихся в двух шагах от меня. Словно, из потусторонней жизни вижу себя в шалашике в том колке. Холодное ружьё в озябших пальцах. Ствол просунут между ветками чуть вправо. Пока буду вытаскивать его из веток, вспугнутые шевелением утки успеют улететь. Сижу, не шелохнувшись, смотрю на селезня. Утка, та сразу задрала задницу кверху, встала торчком в воде, выискивая лягушек, личинок, съедобные корешки и всё остальное, что составляет её утиное меню. А селезень уставился на меня немигающим глазом, что–то заподозрил. Хотя бы на метр отплыл вправо, ближе к мушке. Шею вытянул настороженно, замер изваянием и не шелохнётся. Пёрышки блестят на нём, переливаются сине–зелёными тонами. Красавец!

— Генка, стреляй! — кричит отец со стога за нашим сараем. Он махал вилами, сбрасывая коровам сено. Видел пару крякух, в крутом пике спланировавших в колок.

— Генка, стреляй!

А как стрелять? Селезень косит глаз на шалашик, не отплывает, проявляя завидное терпение, которого явно не достает мне. Осторожно тяну ружье к себе, высвобождая ствол из неудобного положения. В то же мгновение селезень взмахнул крыльями, и с громким кряканьем утки исчезли так же быстро, как и появились.

В мае 57‑го это было. Пол века жизни прошло. Слетели полста как с куста! В один миг! А в глазах не проходит картинка того весеннего утра. Вижу хрупкий ледок по краям озерка. Чувствую запахи талой воды, ружейной смазки и прелой соломы, прикрывающей шалашик. Всё будто вчера было…Или только что…В памяти даже подстилка с капельками росы и тот единственный патрон шестнадцатого калибра с пометкой шилом: дробь, третий номер. Больше одного–двух патронов отец не давал. Не припасы жалел, а попросту отучал зря палить. Промахнёшься, воротишься с пустыми руками — долго потом не проси ружья.

А утки, сделав круг, снова плюхнулись в колок на другой стороне озерка. Покрякали в кочкарнике и скоро выплыли на чистую воду. Тут уж я не подкачал. Прицелившись не спеша и уверенно, грохнул из ружья дымным выстрелом, порушив тишину чудесного майского утра. Селезень, уронив голову в воду, отчаянно молотил лапками, выписывая круги и удаляясь к середине озера. Ни лодки, ни болотных сапог у меня не было. Не раздумывая, в охотничьем азарте, бросился в ледяную воду, по грудь в болотной жиже добрел до раненой утки и схватил ее за шею. Мокрый, счастливый бежал домой, не замечая от радости ни холодной, мокрой одежды, прилипшей к телу, ни воды, хлюпающей в кирзовых сапогах.