Поездка в Египет - Ю. Щербачев

Я приложился навскид и нажал спуск; выстрел огненным жалом пронзил ночь; что-то забилось, кувыркаясь и скребя лапами по каменистой почве, и сиплый вой вперемежку с визгом и лаем разбудил ущелье. При этих знакомых, надрывающих душу звуках, вдохновение мое погасло, точно ушат холодной воды вылили мне на голову. Охотничий пыл сменили жалость, стыд и злость: инстинкт обманул меня — я подстрелил собаку…

— It is a dog, [83] воскликнул я в бешенстве, накидываясь на Араба.

— Wolf, wolf, el-havagia, [84] орал он, увлекая меня к несчастному животному.

— Но волки не визжат…

— Визжат, эльхавагия, визжат, если в них попадешь!

Не пустить ли второй заряд в спину этому мошеннику, который в неистовой пляске скачет вокруг бедного пса и с криками «hip, hip, hurrah» побивает его каменьями. Не будучи долее в силах выносить подобное зрелище и желая из сострадания пристрелить жертву моего увлечения, я оттащи я Хаиреддина за шиворот… Вдруг стоны превратились, животное справилось, вскочило на ноги и неожиданно исчез то в темноте. Араб бросился было за ним, но вскоре вернулся запыхавшийся и ни с чем.

— Me find him! говорил он, отдуваясь — if he no sleep} to day, he sleepy tomorrow. Он хотел сказать, что «волк» если не сегодня, так завтра издохнет.

— Абдуррахман, Абдуррахман! загалдел Араб, едва окончив свои обращения ко мне.

Ответа не последовало.

— Абдуррахма-а-а-ан! завопил он еще громче, чуть не лопаясь от натуги.

Секунд чрез десять со стороны Рамезеума из-за гряды песчаных холмов донесся слабый звук человеческого голоса. То отозвался Абдуррахман, — после чего Хаиреддин, хрипя и задыхаясь, стал выкрикивать ему за версту всю повесть моей удачи. Для большей ясности он сопровождал орание пояснительными жестами, которыми, разумеется, никто, кроме меня, не мог любоваться, — крался по тропинке, то подымаясь во весь рост, то приникая к земле, потом, хлопнув в ладоши для изображения ружейного выстрела, бросился на пол, завыл и задрыгал ногами, наконец повторил фантастический танец вокруг того места, где билась раненая собака.

— Абдуррахма-а-ан, перебивал он самого себя на полуслове, надсаживаясь из последних сил — Абдуррахман, слышишь ли ты?

Утвердительные ответы раздавались все ближе и ближе. Охотники шли к нам.

Однако, неужели Хаиреддин притворяется и надувает меня, чтобы получить бакшиш покрупнее? Ведь тот факт, что животное ушло представляет совершенную случайность; оно могло остаться на месте. Впрочем утром я его без сомнения найду: если это окажется какая-либо дворняга с хвостом закорючкой, каково будет положение Араба? Мало того, что ему не видать награды, как своих ушей, он еще подвергнется за плутни всяким неприятностям. По крайней мере я силюсь убедить его в этом, стращаю его и his excellency губернатором, и his excellency консулом, и всеми превосходительными властями Египта. В ответ на мои угрозы Хаиреддин только пуще божится, кладет непонятные зароки на арабском языке и даже в подкрепление клятвы не хочет брать назад своего колпака. В меня уже закрадывается сомнение касательно верности моих догадок; хуже всего смущается мысль воспоминанием об испытанном священном трепете: мог ли он так изменнически меня подвести? К несчастью я знаю по опыту, что волки не визжат, если в них даже попадешь. С другой стороны, Бельгиец, которому я передаю свои соображения, уверяет, будто слышанные им после выстрела стоны вовсе не походили на собачьи, и что египетская порода волков (canis variegatus) быть-может визжит, а Абдуррахман на мое заявление — it was a dog [85] самым добродушным образом, не без оттенка легкой иронии, отвечает: «о no, my dear sir [86] Так пусть же хоть до утра это будет волк, а там увидим! Легко верится тому, чему хочется верить….

От охотников узнаю, что выстрел, прокатившийся над утесами в то время, как я, прозевав первого зверя, умирал с досады, — был сделан Абдуррахманом. Проводник убил небольшого шакала. [87] Этот единственный плод нашей ловитвы мы рассмотрели дома. Он был меньше обыкновенной лисы, не имел её длинного пушистого хвоста, больших ушей с черно-бархатною каемкой и пламенного цвета шерсти.

Тут, как-то совсем не кстати, между Бельгийцем и мною произошло объяснение, какие впрочем случаются в романах именно между охотниками, вернувшимися на ночлег.

— Я не особенно жалею, сказал он задумчиво, — что не мне выпало на долю застрелить этого зверька.

— Отчего? спросил я — вы разве брезгаете шакалами?

— Ах нет! отвечал он с некоторою горечью — В другое время я был бы очень счастлив, но теперь мне надо убить что-нибудь большое, по крайней мере пену. Я собственно за этим и поехал с вами.

— Почему же именно теперь?

Фан-ден-Бош с жаром схватил мою руку:

— Вам непонятны мои слова, простите меня, я очень виноват пред вами, потому что давно должен был открыться ван. Знайте же, что я ее обожаю всеми силами души…. (я конечно понял, что она значило не гиена, а мисс Поммерой, но Бельгиец её не назвал). И настоящим водопадом потекла

 Его любви младая повесть, Обильный чувствами рассказ.

С последовательностью влюбленного рисовал он радужный картины будущего своего благоденствия, клял женское кокетство и непостоянство, говорил об её измене, поверял восторженным шепотом, как она его любит, какой он счастливый человек, и тут же доказывал гробовым голосом, что он злополучнейшее творение в мире, ибо она к нему равнодушна.

— О, я заставлю ее полюбить себя, так заключил он свою исповедь: — она тщеславна, я это знаю, и если в присутствии всех пассажиров я поднесу ей гиену моей охоты, она полюбит меня искренно и навсегда. Я конечно предпочел бы убить льва ига тигра, к сожалению их здесь не водится, — но чего бы я желал страстно, и чего она наверно не захочет — это просто-напросто застрелить мистера Джонсона.

Фонарь с грязными треснутыми стеклами тускло освещал наш приют, пропитанный запахом пыли и кизяка.

Жилище состоит из двух комнат: в первой, с одним входным отверстием, находится очаг, кругом него несколько глиняных кувшинов и по углам кучи домашнего скарба; во второй, представляющей высеченную в скале гробницу, неровный стены и своды которой не хранят уже следов живописи, помещается всего две полу-продавленные куриные клетки в виде коников, плетеные из сахарного тростника. Мы легли на них одетые.

Воспользовавшись минутой, когда Фон-ден-Бош измышлял про себя казнь своему сопернику, я загасил огонь и прикинулся спящим. Но мне не спалось вплоть до утра. Хотя наружный вход и арка в скале, соединяющая комнаты, ничем не были закрыты, — с надворья, где не хватало мерцания звезд, чтобы сколько-нибудь рассеять египетскую тьму безлунной ночи, не привходило ни единого луча света; могильный мрак давил меня и населялся грезами, одна другой нелепее и страшнее. То чудилось, что гиена с высунутым кровавым языком крадется к Бельгийцу, и это оказывалась не гиена, а Абдуррахман. То являлась Фатьма в парче и золоте, с белыми крыльями за плечами, и кругом неё из полу вырастал хоровод ужасных мумий; приподнявшись с одра, я боязливо смотрел им в лицо широко открытыми глазами…. То Мустафа-Ага, близко насовываюсь и произнося возвышенный речи, душил меня железными пальцами; борода его щекотала Мне подбородок и, окованный смертным испугом, я не мог ни вскрикнуть, ни пошевельнуться. Но чаще всего гробницу наполняли летучие и ползучие гады самого бессмысленного вида, в роде тех, что на картинах Теньера, в такой же точно пещере Фивандской пустыни, понапрасну являют свое безобразие. искушая Святого Антония.