Поездка в Египет - Ю. Щербачев

И вот я в Африке, лицом к лицу с суровою природой, в диком становище зверей… Сейчас услышу вблизи голоса египетской ночи, быть-может встречу огненный взгляд гиены и совершу один из тех охотничьих подвигов, о которых мечтают юные читатели и почитатели Майн-Рида. Однако действительность всегда менее заманчива, чем живые картины воображения. На месте, Африка мною не чувствуется, не сознается, не имеет для меня обаяния: мне в высшей степени неловко, — спину ломит, локтям невыносимо больно, ноги затекли и по ним как будто поскакивает, глубоко впиваясь в тело, бесчисленное множество тонких как волос иголок, а кругом вместо голосов ночи и фосфорического блеска глаз, темнота, тишина и ничего нет.

Но я люблю самую охоту, где бы она ни происходила— в Египте ли, в России, — и надежда на удачу укрепляет и бодрит меня. Несмотря на физические неудобства, я не шевелюсь, чтобы как-нибудь не зашуметь, а главное, чтобы не сдвинуть прислоненного к плечу и направленного на тропинку ружья, на котором давно исчезла цель. Хаиреддин тоже ведет себя отлично, и я должен сознаться, что неосновательно опасался его докучливой живости.

Впрочем не заснул ли он?

Как бы в опровержение этой догадки, камешек величиною с лесной орех ударил меня в затылок; другой, когда я повернул голову, резко щелкнул меня по виску. После секундного недоумения я понял, что Араб предупреждаешь меня о приближении чего-то, и глаза мои стали упорно всматриваться в окрестный мрак, густевший по мере того, как на небе разгоралось мерцание звезд. Каменные выступы и неровности ущелья, к которым я давно пригляделся, ближние и дальние чернильно-черные пятна по темному полю скал, едва брежжащая полоса тропинки, — все пребывает в мертвой неподвижности. Кругом тихо, как и сперва, и нет ничего, решительно ничего, — только камешки летят мне в голову, и я задыхаюсь от сдержанного волнения. Наконец я не вытерпел….

Так позднею осенью охотник, притаившись в опушке, с замиранием прислушивается к быстро приближающемуся гону собак и глядит в лесную чащу сквозь прутья осыпавшейся лещины. С каждым мгновением громче и громче разноголосый плач многочисленной стаи. Вот-вот появится, мелькая между голых дерев, сторожкая как лань, легкая на бегу, пышная лиса… Сердце несносно стучит. мутится в глазах; чрез полминуты покажутся и собаки, а её все нет… Охотник не выждал и в страстном забытьи сделал шаг вперед. Сухая ветка хрустнула под ногой, черный дрозд, почокивая, взлетел с земли на обнаженную липу; впереди же громкий как орган звучит, надвигаясь, собачий концерт…. Но вдруг он оборвался, — и спустя мгновение вынеслась сбившаяся стая. Глупо виляя хвостами, рассеялись кругом черные с подпалинами псы. Вот маленькая сучка, вечный запевало, подала в стороне голос, тонкий как флейта; к ней привалил старый бас, потом залились другие голоса, исполненные необузданного отчаяния, и снова без удержу несутся собаки чрез пни и валежник, будя отзвук в гулком осеннем лесу. Но теперь гон быстро удаляется: лиса задала колено! Охотник если и увидит ее, то разве убитую товарищем. Чу… выстрел раздался в отдалении… И, схватившись за волосы, он проклинает свою оплошность, и хрустнувшую ветку, и дрозда, а в смолкнувшем чернолесье по-прежнему пахнет сыростью, опавшими листьями и грибами…

Или на облаве торопливо осматриваешься в лесной прогалине, заметив отчаянные знаки присевшего за толстым дубом соседнего нумера: «береги!» говорят его страшные глаза с приподнятыми бровями; «береги!» говорят его руки, ноги, все положение тела; «вон он, вон, — береги!» беззвучно произносить его губы. И это длится целую минуту, — она кажется часом! Напрасно смотришь направо, налево….

— Да где же? спрашиваешь наконец и сходишь с места, вне себя от безумного нетерпения.

— Пред самым вашим носом! отвечает во весь голос раздосадованный сосед.

И в самом деле впереди, в трех саженях, мелькнула испуганная харя оглянувшегося на миг волка, который стоял задом, скрытый деревом, и долго, не подозревая близости человека, прислушивался к нестройному гулу голосов и постукиванию дубинок. Увидав охотников, он метнулся в сторону и мгновенно исчез; вы лишь успели дать ему в до гонку, в пустое место два промаха….

Каждый камешек, посылаемый мне Арабом, означал это томительное и вместе с тем чудное слово «береги», а я ничего не вплел. Уже в совершенной агонии, сам не свой, повернулся я в яме, сделал это безо всякой-цели, мне просто не улежалось, не хватило выдержки. Вследствие моего движения часть прикрытия обрушилась, — и ближнее из чернильных пятен унеслось в гору огромными скачками, бесшумными и плавными, как взмахи большой ночной птицы, — хотя бы осколок какой загремел под лапой, хотя бы коготь черкнул по скале.

Теперь все было кончено., все отлетело, все умерло; осталась только невыразимая, подступающая к горлу досада: хотелось бы вскочить, разбить ружье о скалы, или, сдвинув горы, наметать их одна на другую, чтобы в слепой ярости лезть воевать с небесами. А тут еще как нарочно, со стороны Рамезеума донесся выстрел и, словно издаваясь, несколько секунд грохотал над каменными громадами. Потом опять настала тишина, и бархатная ночь без звука и без просвета оковала убитую душу. Я перестал терзаться — точно уснул от избытка скорби. Так прошло полчаса.

Вызвал меня к жизни новый камешек, пребольно угодивший мне в ухо, как знатный щелчок учителя зазевавшемуся ученику. В этот раз я как бы чутьем понял, куда смотреть — взглянул — и, воскресши, тотчас же обмер: по тропинке, которую я давно перестал видеть, но знаю на память, движется неопределенная тень; она то стелется по земле, вытягиваясь в полоску, то расплывается большим пятном, то сузившись, растет вверх, или же вдруг ни с того ни с сего исчезает вовсе. Если, зажмурив на секунду глаза, я надавлю их пальцами и смотрю опять, ночь становится не такою черною, и впереди неведомое снова колеблется в таинственных упражнениях. Я изнемогаю от сердцебиения и сердцезамирания, — сердце душит меня. Ружье давно сдвинулось; сам я уже не лежу, а стою на коленях, согнутый в три погибели. И вот внезапно тень утратила свою неопределенность и загадочность, уж я не могу упустить ее из виду; для меня она точно воплотилась, стала живым существом, и существо это увеличивается с каждым мгновением, идя прямо на меня; очертания его конечно неясны, я не знаю что оно такое, но вещее сердце угадывает, что то не человек, что то дичь. Не обманет охотника инстинкт, и когда он, подобно великому художнику, чувствует священный трепет, когда мурашки расползаются по коже и волосы шевелятся на голове, когда в груди его рай и ад, жизнь и смерть, пусть он стряхнет с себя страстную оторопь, пускай, не задумываясь, убивает, чтобы самому не умереть от избытка нахлынувших ощущений…