Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих

Она также говорила:

«Кутюр — это коммерция, а не искусство. Мы поставщики. Мы не выставляем наши платья в картинных галереях. Мы их продаем. Тем лучше, если меня копируют. Идеи для того и существуют, чтобы распространяться».

Тем не менее ей приходилось горько жаловаться, что ее грабят, особенно женские журналы, которые предлагают своим читательницам выкройки под «Шанель» — шей сколько хочешь! Только захоти!

Как-то раз, в воскресенье, ее сотрудница Лилу Грюмбах услышала, как рыночная торговка кричала:

— Покупайте мои шанель за 50 франков! Не толкайтесь. Хватит на всех!

Восхищенная этим, Мадемуазель Шанель комментировала:

«Они раскупались, как свежие овощи, которые, кстати, продавались рядом».

Лилу принесла пятидесятифранковый маленький костюм шанель из белого грубого полотна с тесьмой по борту, напоминавшей заплетенную косу, которая подала Мадемуазель Шанель идею соткать шнур из волокон рафии[253].

— Улица интересует меня больше, чем салоны, — утверждала она в таких случаях.

Она говорила:

«Французская мода существовала для француженок, когда несколько человек ее создавали и потом ее копировали в специальных заведениях. В один прекрасный день некий господин, желая получить орден Почетного легиона, решил все это изменить, и тогда основали профсоюз, для защиты интересов несчастных французских модельеров (да простят они меня). Некоторые из них хорошо владели ремеслом и если и не нажили состояния, то все же неплохо зарабатывали».

Теперь задним числом в этом выпаде меня поражает намек на орден Почетного легиона, столь желанный для господина… и т. д. При той таинственности, какой окутывала себя Коко, случайно промелькнувшее слово бросает свет на что-то неожиданное. Жаждала ли она почестей и наград? И да, и нет. Крест, красная орденская лента не интересовали ее. Поль Рейно[254] перед войной предложил ей орден Почетного легиона[255]. Увы, другие, и главное мадам Пакэн, уже носили его. Но не могли же ей сразу дать титул Командора, как послам или иностранным государственным деятелям.

Вспоминая, как рождалась ее известность, она говорила:

«Я жила с англичанами. Они не делают комплиментов, не твердят все время, что вы восхитительны и гениальны. Об этом не говорят. Это мой жребий: я нравлюсь англичанам, которых и сама очень люблю, и американцам, которых тоже люблю, хоть и меньше. Французы меня не любят, с этим ничего не поделаешь».

Эти два признания следовали одно за другим, начиная с господина-который-чтобы-получить-орден-Почетного-легиона, основал профсоюз, противоречащий интересам француженок, кончая непризнанием Шанель, которая гениальна, но о которой не говорят, потому что французы (некоторые) не любят ее. Следовательно, надо установить связь, существующую в ее сознании: ей не воздают должное во Франции, и это ее раздражало!

В другой раз, когда мы говорили о Брижитт Бардо, помню, у нее вырвался вздох:

«Подумать только, что эта олицетворяет Францию за границей!»

Я также слышал, как она с необычайным для нее пафосом рассказывала об обеде в Елисейском дворце:

«Я находилась у президента Республики! У президента Республики не чувствуешь себя, как дома. Даже если он ваш друг, все же это Президент…»

Она казалась такой уверенной в себе! И в то же время нищенкой, — это действительно так, нищенкой, просящей участия, присутствия друга. Но можно ли было думать, что она жаждала почестей и наград? Между тем не было ли это единственным, что она могла разделить со своей великой любовью — Домом Шанель? Она хотела быть монументом, памятником. Кто явился на его торжественное открытие? На его освящение? Приходили фотографировать стулья, на которых она сидела. Она говорила:

«Я стала неодушевленным предметом».

Иногда портнихи писали ей:

«Мы не имеем средств покупать Ваши модели, Мадемуазель. Не разрешили бы Вы присутствовать на демонстрации, чтобы увидеть Вашу коллекцию?»

Она приглашала некоторых из них, когда была в хорошем настроении. Принимала также группу монахинь, обучавших шитью девочек в школе-ателье в провинции. Сиротки? Манекенщицы делали реверанс монахиням.

«Я думала о девочках, которые выйдут из своих школ, одетые в шанель», — бормотала Коко.

Какая тайна, что за тайна за этим скрывалась?

В 1957 году она порвала с профсоюзом:

Имею честь поставить Вас в известность, как Президента парижского профсоюза «От Кутюр», об отставке, которую Вы желали бы, но из деликатности, за что я Вам благодарна, не решались меня попросить.

Таким образом разрешается конфликт между мной и Вашим профсоюзом. Соблаговолите и т. д.»

Конфликт был следствием того, что она нарушала правило, по которому модельеры обязывались фотографировать свои модели для публикации только в срок, установленный Синдикатом. Это не так уже досаждало Мадемуазель Шанель. На самом деле разрыв оставлял ее в царственном одиночестве. Невозможно было говорить о модельерах с большим презрением, чем это делала она. Когда она признавала за кем-нибудь из них талант — частицу его! — это было связано с ней самой: у него хватило ума подражать ей.

«Может быть, я лишаю себя большого удовольствия, не встречаясь с этими людьми (модельерами), — иронизировала она. — В конце концов, возможно, я была бы способна дать им советы!»

На столе перед диваном лежал наполовину открытый пакет, посланный одним модельером: его новые духи. Она говорила:

«Куда это годится, Месье посылает мне флакон в чем-то перевязанном ужасающей лентой, и издающий запах, от которого нельзя избавиться, такой он стойкий. Если надушишься, его будет слышно издалека. Запах гнилых фруктов, от него разболится голова. Как я могу ответить этому господину? Если я пошлю флакон «Шанель», это будет означать: «Понюхайте-ка, и вы узнаете, что такое настоящие духи». Я все же не могу сделать этого! Лучше вообще не отвечу».

И в заключение:

«Я так и не нашла способ, как обращаться с этими людьми!»

Она не слишком и искала. Иногда она испытывала нежность к Балансиаге. Как-то за обедом она рассказала, что Балансиага недавно звонил ей три или четыре раза за несколько дней.

— Если он позвонит еще раз, — сказала она смеясь, — то, конечно, попросит выйти за него замуж!

— Сколько ему лет?

— Не трудитесь считать, — отрезала Коко.

Она не ставила современных модельеров на одну доску с прежними, времен ее дебютов; о тех она говорила иногда с чувством (как вспоминают товарищей по полку). «Это я ввела моду на модельеров в свете, — утверждала она. — До меня этого вовсе не было. Тогда не приветствовали господина Дусе[256], который был замечательным человеком, страстно влюбленным в искусство. Чтобы в этом убедиться, достаточно посетить музей Дусе. А у него никогда не было положения в свете».