И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

деньги. Для этого возле лунки сидел специальный кассир, который вел учет забитых орехов и подсчитывал очки.

Лилия, которой недавно минуло четырнадцать, была самым заядлым игроком. Она обладала метким взглядом и твердой рукой, а кроме того, часто тренировалась самостоятельно. Когда все расходились после игры, она оставалась и продолжала оттачивать свое мастерство. Равных ей не было, и Лилия по праву считалась лучшим и самым опасным игроком.

Кроме того, Лилия стала красавицей. Невысокая, стройная и гибкая, с копной светлых рыжеватых кудрявых волос, матовой смуглой кожей, чувственными губами и глубокими черными глазами – она была предметом вожделения многих молодых людей города. К ней еще никто не сватался, ведь она была совсем юной, но родители юношей втайне копили деньги на свадьбу, пока их отпрыски вздыхали и пожирали Лилию горячими взглядами.

Сперва Истратов не смог понять, что красавица с развевающимися волосами и тонким станом – та маленькая девочка, которая когда-то набирала потной ладошкой семечки, посыпанные сахаром, и прилежно читала вслух все, что попадалось под руку. Но это была она! Раскрасневшаяся от азарта, взволнованная от своей победы, босая, в легком ситцевом платье, облегавшем ее узкие бедра и маленькую, но вполне оформившуюся грудь. Сердце его забилось сильнее, он почувствовал необычайный жар, который прошел по всему телу, над верхней губой выступил пот.

Внезапно девочка ощутила на себе взгляд Истратова, обернулась и увидела его. На долю секунды она задумалась, но потом в глазах ее мелькнуло узнавание. А вместе с ним – испуг, удивление, радость… Или нет?

Он смутился. Эта девочка в синем платьице с распущенными локонами и стройным телом была совсем не похожа на других. В ней сочетались красота и строгий нрав, чувствовались сила и нежность. Она знала о своей привлекательности и уже умела извлекать из нее выгоды. Знала, что все мальчишки в округе жизнь готовы отдать лишь за прикосновение к ней. Но мальчишки – это ерунда. Он – не мальчишка, он – замначальника ЧК.

Да, такой будет непросто овладеть. Да и как? Он старше ее на двенадцать лет, по сути, на целую жизнь. Он взрослый мужчина, много повидавший, много испытавший. Она – ребенок. Нет, это невозможно. Ханох ни за что не подпустит его к себе. Даже на порог дома не пустит. Ведь он вероотступник, еретик. Он представитель власти, которая уничтожает все живое вокруг себя. По его приказу в Алма-Ате закрыты все церкви и мечети; минареты разобраны; кресты и колокола переплавлены в пушки; здания приспособлены под склады. По его приказу мужчин убивают, женщин насилуют, над стариками измываются. У евреев выдирают бороды и пейсы, рвут одежды, срывают парики, отрезают полы кафтанов.

Нет, он чужд им, этим жалким людям, которые по-прежнему с упорством продолжают молиться Богу, отправлять свои дикие ритуалы, верить во всякую чепуху. Он далеко ушел в своем развитии, он верит во всеобщее равноправие. Сейчас его время – время свирепых, решительных, энергичных. Время тех, кто не боится совершать поступки, кто с уверенностью смотрит в будущее, кто рассчитывает только на себя, а не на бабьи сказки.

Но она… Она не давала ему покоя. Уже вернувшись в свою служебную квартиру, обставленную аскетично, по-пролетарски, Истратов упал на старую тахту, покрытую зеленым пледом, и закрыл глаза. Он был одинок. В его жизни была работа. Много работы. Но она не могла заменить ему любви, а он жаждал ее. Чем тяжелее приходилось ему в ежедневной борьбе, тем острее хотелось спокойных и мирных вечеров рядом с печкой, рюмкой водки и горячим ужином. Чем ожесточенней была борьба с инакомыслящими, с белой контрой, с диверсантами и предателями – тем сильнее ему хотелось нежности и ласки. Чем злее был он на людях, тем больше тепла хотел отдать родному человеку. Ему нужна была она.

Он уткнулся в зеленый плед и стиснул зубы от бессильной ярости.

Мечтой всех городских красавиц тех лет было креп-жоржетовое платье, а к нему фильдеперсовые чулки – писк моды!

Ткань делали по новой технологии: применяли одновременно нити, скрученные направо и налево в определенном чередовании. Такая крутка нитей придавала ткани повышенную упругость, а при специальной кройке создавала мелко-шероховатый теневой эффект. Но местные портные ничего о ней не знали, и чтобы раздобыть такое платье, нужно было ехать аж в Москву. Вряд ли кто отважился на такое мероприятие.

И вдруг среди алма-атинских красавиц прошел слух: появился заветный креп-жоржет у поляка Казимира!

В лавку к Казимиру, польскому еврею, потянулась очередь. И действительно, Казимир, таинственным, лишь ему известным образом раздобыл ткань. Говорили, ее привезли из самого Кракова. Он с удовольствием показывал девушкам прекрасный материал темно-красного, синего и белого цвета. Ткань переливалась на солнце шелковым отливом и ложилась так, как хотелось заказчице. Хочешь волнами – пожалуйста, бантом перевяжи – будет и бантом. Удивительная, волшебная ткань! Но какая же она была дорогая! Только самые большие богачки – жены купцов да чиновников – могли разгуливать в таком костюме. А остальные лишь облизывались.

У Лилии, конечно же, денег на платье из такой ткани не было. Изредка заходила она в лавку к портному и с отсутствующим видом, будто ее не интересовали последние веяния моды, разглядывала другие материалы. Но глаз тянулся к заветному креп-жоржету, заманчиво сверкающему под лучами солнца.

– Шолейм! – поздоровалась она с Казимиром и постаралась обворожительно улыбнуться. – Как поживаете?

– Не жалуюсь, – ответил он, прищурившись. Казимир был близорук и носил очки, но привычка щуриться, оставшаяся с детства, не покидала его и теперь.

– А я вот… проходила мимо. Дай, думаю, зайду, проведаю Казимира, – снова улыбнулась она и стрельнула взглядом в сторону креп-жоржета.

Он поймал ее взгляд, усмехнулся:

– Ну, расскажи, какие новости, раз уж пришла.

– Да какие у нас новости. Так…