Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой

был блестящ текст пьесы, если внутреннее содержание ее не укладывается в трехчленную формулу: единство противоположностей и противоречий, – впечатление от пьесы в лучшем случае остается неопределенным, сколько ни труби в фанфары, когда падает финальный занавес.

Трехчленная формула должна быть в глазах драматурга, в его мозгу той частью его мозга, поставленной в сердце, где глубоко под клавиатурой рефлектора рождаются в самом себе полнозвучащие, охватывающие нас противоречия. Чем дальше отстает противоречие «а» от противоречия «б», чем выше между ними уровень, тем могуче и шире чувство.

Королю Лиру мало было очутиться покинутым, брошенным под грозовым небом. Его трагедия должна была углубиться, когда он нес на руках своих труп несправедливо обиженной им Корделии.

Во всеоружии драматургического искусства мы подходим сегодня к нетронутой целине огромных тем. Каждый из колхозников, взятый во весь рост, в этой глубине должен получить не только союзный, но и мировой резонанс.

Деревня с тысячелетним отстоем в толковании новой эпохи дает драматургии залежи характера. Это еще не тронутые залежи. Здесь важно то, что Иван Сидоров Кашинского уезда взят, как характер, во всей своей глубине, во всей величине.

Он носит мировой характер – это тот же Жан, Иоганн, Ян, тот же Иван, китайский или американский.

Товарищи, я хотел передать вам только мои мысли о драматургии, мой опыт. Но перед картинами все глубже, все шире развернувшейся нашей эпохи я чувствую, что мой опыт является лишь подготовкой и что наша задача: учиться, учиться и еще раз учиться очень серьезно.

Драматургическая олимпиада*

Перед нами, советскими писателями, дело чести ответить на драматургический конкурс напряжением всех художественных сил.

Ни одно из искусств не отражает с такой полнотой существо эпохи, ее замыслы, ее исторические размеры, как театр. Это понятно: театр всегда живое взаимодействие между идеями (воплощенными на сцене) и непосредственным отношением к ним массы зрительного зала. Зритель, организованный вниманием и переживанием, – такой же творец, как и автор сценического представления.

Так в амфитеатрах Дельф, Афин, Олимпии состязались драматические поэты – их слушали морские пираты, купцы, воины, искусные ремесленники, философы. Касаясь пальцами завитых и надушенных бород, внимали искусству со строгостью судей. Театр был не развлечением, но капитальной важности делом. Греция – первая из средиземноморских стран – начала широко и умело использовать труд рабов. Освобождая огромные запасы энергии, переходила в наступление с мечом и с коробом товаров на весь варварский мир… Маленькую Грецию волновали задачи мирового могущества. Она поняла силу цивилизации. С высот Парнаса и Олимпа ей уже чудились сокровища Азии.

Перед таким зрителем, пытливо и жадно глядящим в туманы истории, – в меру было выступать Софоклу и Аристофану. Тот, кто не касался самого главного, падал в забвение, как сухой лист в темные воды Леты.

Так жадные силы Ренессанса, освобожденные из каменного плена средних веков, – в кипучей веселости, то забрасывая автора гнилыми апельсинами, то бешено аплодируя ему, – создавали на маленьких театриках комедию дель арте. Когда буржуазия подняла на плечах абсолютизм с его пышным великолепием XVI и XVII веков, когда классовая борьба развернулась до мировых масштабов, – веселая народная комедия (с действием, неминуемо перекатывающимся в зрительный зал) осложнилась и углубилась, поднялась на подмостки, отгородилась рампой. Зритель, – участник кровавой борьбы великих стран за океаны и колонии, – зритель, понявший, что Аристотель и Платон сильнее, чем два его здоровых кулака, потребовал на сцену Шекспира и Мольера.

Мы, современники и участники впервые осуществляемой перестройки всех форм народного хозяйства и перестройки человеческой личности, – в эпоху, когда подводится материальный фундамент под бесклассовое общество, – призываемся к драматургической олимпиаде. Строители наполнили амфитеатр. Зритель ждет.

Наша драматургия не может не быть великой, должна стать великой. Каждый новый день поднимается перед нами огромной исторической задачей. Наше дело – видеть его во весь рост от головы до ног.

Запад нам не пример. Там музы покидают творческие чердаки старого дома, подпираемого наспех с четырех сторон. Там – не до искусства. Буржуазный театр больше ничего не имеет предъявить зрителям, так как и зритель ничего не имеет предъявить, кроме отчаяния. Кризис только ускорил гибель буржуазного театра. Но рука не тянется за шляпой перед таким покойником…

Мы видим наш путь, нашу цель. Мы видим чудовищное сопротивление остального мира тому, что уже пришло в мир. Картины грандиозного спектакля жизни торопливо сменяют одна другую с неумолимой логикой.

Но понять, освоить политически – еще не значит освоить художнически. Очень часто художническое освоение отстает от современности или охватывает эпоху по поверхности, внешне. Это – болезни нашей драматургии. Думаю, что причины частого несоответствия между пониманием эпохи и художественным воплощением ее – 1) в недостаточном освоении культуры театра, 2) в недостаточном учете отношения зрителя как творческого начала, 3) в недостаточном изучении живого материала.

В искусстве слова всегда и во все времена – два побуждающих начала: познание и утверждение.

Что мы познаем, и что мы утверждаем?

Задача искусства – массовое культурное питание. Как и чем мы питаем массы?

Молодая советская драматургия начала с познания внешней пестрой картины революции. Отсюда «мелькающие» пьесы, где перед зрителем разворачивается множество сцен. Зрителя, шагнувшего из гражданской войны в нэп, удовлетворяли, быть может, эти инсценированные повести о недавнем прошлом.

Зритель, шагнувший из нэпа в социализм, потребовал драматургии. Когда ему, вместо живых людей – в потоке живых противоречий – показывают обрывки жизни или формулы с портфелями, он протестует. Это недостаточное питание для масс.

Путь советской драматургии – познавать и утверждать внутреннее содержание социалистической революции – героический мир осуществляемых идей, мир психической перестройки, борьбы и достижений. Мир вещей важен как новая база для нового человека, но – человек в центре внимания: человек, вырастающий в борьбе противоречий из материальных предпосылок новой эпохи.

Сегодня зритель требует от нас напряженного питания, – и это особенно важно, если представить человеческий поток, идущий из средневековой деревни, из Дикого поля – в колхозы и социалистические города.

Это особенно важно, если представить, что среди других стран наша страна вырастает для миллионов и миллионов как единственная вещественная надежда на исход борьбы.

…Советская драматургия должна быть великой. Наша задача повернуть ее от внешне описательных или иллюстрирующих (данную идею) форм – в глубь совершающихся событий, в глубь самого человека. Он – фокус всех наших усилий.

Мы недостаточно изучали драматургию как психологическое орудие. Композитор не берется сочинять оперы, покуда не изучит головоломной науки гармонии и контрапункта. Но мы часто беремся писать пьесу, не зная законов сцены, хотя драматургия не