Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой

Мчитесь в одиночестве, астрономически прямое шоссе поднимается на изволок, летят навстречу еще безлиственные деревца, чистенькие сторожки. Промелькнул старик сторож с метлой, – заметив, должно быть, окурок на шоссе. Слегка волнистая равнина – безжизненна, кажется покинутой.

Впечатления от противоречий Берлина – шуточки в сравнении с тем, что увидите в Шпандау. Здесь обнажено сердце страны: – индустрия. Замедлив ход, подъезжаете. Небольшой городок, островерхие кирки, чистая провинциальная улица с желтыми домами. Над городом возвышается буро-темная громада крепости, – древние башни, цитадели, стены, поросшие мхом. В этой крепости было сосредоточено германское золото для мировой войны, – мобилизационный фонд. Имперское правительство, видимо, не беспокоилось близостью рабочего района: – желтые вожди поручились за преданность масс.

У въезда в городок на низменном огороженном поле – сотни собачьих будок, – так по крайней мере кажется издали. Треплется на веревках тряпье. Дымки, кое-где – красные флаги, грядки огородов. Будки и хижины, построенные из фанерных ящиков, старых дверей, железных листов и толя, – жилища рабочих. Вы сто раз читали и слышали об этих первобытных поселениях, – вот они в натуре. Дальше, по пути, встретите их не раз и в более странной обстановке.

Минуете тихую улицу, городскую площадь. Над голыми деревьями крепости, над опустевшими подвалами империализма весенне кричат грачи. Снова – поле. Вдали – гигантское кирпично-стеклянное здание с башнями под облака, – задираете голову из окна машины – взглянуть на эту громаду. Это главный корпус мировой индустрии Сименса. Дороги к нему зазеленели травкой. Завод остановлен, законсервирован.

Близ завода – городок Сименсштадт, – с многоэтажными домами в балкончиках, с заржавленными рельсами на подметенной улице. Пустынно, двое-трое прохожих, здесь осталась едва лишь четвертая часть населения. К городку примыкают длинные белые многоэтажные дома, построенные самим Сименсом для рабочих: – застекленные урбанические очертания фасадов. Но дома также почти необитаемы, – квартирная плата слишком высока.

Перед нами в низинке – обширный городок из будок и фанерных ящиков, – те же рубашки и кальсоны на веревках, фуражки, дымки, женщины в заштопанных шалях, дети, огородные грядки. Вот здесь живут, здесь полно, сюда на кочки, в полупещеры переехало рабочее население. Разинув рот, глядите: что же это такое? Древние кочевники у подножья Палатинского холма[2] с покинутыми дворцами и полуразрушенными храмами? Или это неумолимая диалектика Истории? Буржуазная цивилизация на высшей точке смыкается с натуральным хозяйством, с кочевьем, с бытом троглодитов… Человек уходит на болото, питается кореньями. Интеллигенция протягивает руку за милостыней и поет по дворам. Рабочие роют пещеры и каменным оружием (скажем – осколками кирпича) охотятся за кошками и собаками для первобытной похлебки. Ничего не скажешь, – это так.

Поблагодарим за доставленное острое впечатление Версальский мир, Лигу наций и вождей Второго Интернационала.

Здесь же, близ Шпандау, посещаете знаменитую виллу архитектора Мендельсона, – на высоком берегу живописного озера, где красноватые обрывы, сосновые леса, облака над синеватой рябью и все, что полагается для первоклассного пейзажа.

Вилла – светло-серый удлиненный куб с кубическими пристройками. Вдоль дорожки, от прямоугольных ворот до прямоугольного отверстия – входа в дом, – на тонких штангах – электрические шары. Вытираете ноги, снимаете шляпы. Белая прихожая, где ничего нет, кроме зеркала и подставки для зонтиков. Голый, светлый коридорчик и – гостиная: четыре низких кресла, обитых скользкой рогожкой из камыша, низкий лакированный стол, синее блюдо для визитных карточек, на стене – супрематический набросок грязно-серым на картоне без рамы, больше ничего нет. Палевые плоскости и пустота. Одна из стен – окно, – сплошное стекло от низкого потолка до кипарисового паркета. Нажмите кнопку, стена уходит в подполье, вы перешагиваете на бетонную террасу, – над крутым обрывом, над озером, – курите, любуетесь… Дальше – в музыкальном салоне, в столовой, наверху в спальных комнатах, – те же прямые линии, голые матово-палевые стены, все спрятано в стенные шкафы и шкафчики, все куда-то уходит в стены, кровати откидываются в ниши. Украшение: в столовой – блюдо с сорванными головками лиловых тюльпанов, в музыкальном салоне – набросок в стиле Пикассо. Чистота, оголенность хирургического отделения… Отопление автоматическое, – нажимаете кнопку, в подполье увеличивается огонь нефтяной форсунки; когда температура достигает известного предела, подача нефти автоматически падает. Освещение – в виде рассеянного света из скрытых источников. Контрольная электрическая доска, где автоматически падают маленькие рубильники, если в соответствующем месте что-нибудь испортилось. Кухня – как лаборатория. Для каждого члена семьи белоснежная ванная комната. Все очень мудро, элегантно, сверхсовременно – жилище в стиле человека, отдающего все духовные силы спорту и автомобильным поездкам.

И все же вам хочется понять, – откуда это стремление к пустоте? Высокомерный отказ от вещей, какая-то монастырская суровость? Даже изящная хозяйка (показывающая вам дом) одета, как монашка. Здесь презрение к вещественности, – уход в идеальные плоскости Эвклидовой геометрии, отказ от всего полнокровия многотысячелетней культуры. В полутора верстах на болоте – тоже полный отказ от вещей. И рядом – Берлин, задыхающийся от переизбытка.

Как ни дико, – стиль мендельсоновской виллы (у нас он более известен под именем Корбюзье) напоминает того лондонского нищего, которому Оскар Уайльд однажды заказал у модного портного живописные лохмотья из бархата и шелка. Это – возврат к пещере, эстетическое оформление чудовищного противоречия буржуазной цивилизации. Только здесь – конец, там, на болоте – начало. Здесь – смертельная усталость (когда человеку больше уже ничего не нужно), там – скрежет зубов и желание обладать всем – землей и небом, накопленными сокровищами культуры и тем, что есть, и тем, что будет…

Едете дальше, – те же изумительные дороги, сторожа с метлами. Вот газогенераторный гигант, – железо-стеклянные корпуса и газохранилища тянутся на версты. Все закрыто, заколочено, дворы подметены, – пустыня. Ваш спутник рассказывает:

«В Гамбурге „Немецкая верфь“ достраивает последний пароход для Америки, да и то американцы просили затянуть работу, – копаются десятка три человек. Рабочие все рассчитаны, доки и мастерские подметены и заперты. В порту ржавеют на якорях сотни судов. В Эссене заводы Круппа загружены только на десять процентов – исключительно почти советскими заказами. Крупп не в состоянии выполнить с нами договор о „технической помощи“, не может принять новых заказов: на это нужны оборотные деньги, – ни денег, ни кредитов нет. В Штутгарте знаменитые литейные мягкого чугуна, паровозные, вагонные, компрессорные заводы загружены на семь процентов. Нет заказов, нет кредитов, чтобы взять заказы, – заколдованный круг. В Берлине работают только там, где еще имеются советские заказы. Немцы говорят о трех годах кризиса. Но какие силы способны через три года расконсервировать заводы? Нужны миллиарды. И не будет ли равна смерти такая длительная консервация? Страна к тому же должна платить миллиарды, –