Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

отсутствующего глаза уже никто не замечал. Все ее темно-коричневые руки и ноги были в розовато-белых брызгах. Само лицо уцелело: кожа на нем была равномерно коричневой и такой гладкой, как будто ее отутюжили горячим утюгом. Только в уголках глаз, куда не доставал кончик утюга, были морщинки от улыбок. Она была гаитянкой, правда, разумеется, только наполовину. Светлокожие доминиканские служанки боялись ее, потому что слово «Гаити» было синонимом вуду. Она была диковинкой, а я – любопытным ребенком с обещанием снега в сердце. Временами изумление миром охватывало меня с такой яростью, что я непременно должна была потрогать запретные фарфоровые чашки, придушить маленького кузена или погладить собаку по голове настолько сильно, что она выглядела так, будто вылезает из родового канала, и мне ничего так не хотелось больше, как получить временный судебный запрет на вежливость и хорошенько поглазеть на крапчатые руки Пилы.

Как я уже говорила, в угольном сарае водились привидения. И это было делом рук Пилы. Раньше – до Пилы – угольный сарай был просто угольным сараем. Но потом появилась Пила и вдобавок к пяти бумажным пакетам со своими вещами принесла с собой сказочных чертей и сказочных привидений, свои трансы, свои совокупления с духами и свои «Я вижу нимб вокруг твоей головы, держись сегодня подальше от воды!». По ее утверждению, все эти духи жили в угольном сарае. Так и получилось, что ко времени моего барабана в угольном сарае водились привидения. Стоит добавить, что ко времени барабана Пилы уже не было. Она провела у нас пару месяцев и как-то в воскресенье исчезла. Дом погрузился в математический хаос. Пересчитывались простыни. Составлялась опись одежды. Мами и другие служанки сложили дважды два, и вышло, что мы почти два месяца жили с воровкой!

– Тем хуже для нее, – сказала моя мать, – потому что с такой кожей она далеко не уйдет.

И в самом деле, на следующий же день ее задержала полиция. К тому моменту моя мать вспомнила о своем американском образовании и решила, что подавать в суд было бы жестоко. Бедная женщина не знала, что можно и чего нельзя. Пусть забирает десять своих пакетов и идет с миром. И она ушла, оставив после себя целый угольный сарай чертей и гоблинов, поэтому к тому времени, как я лишилась барабанных палочек, войти в сарай было настоящим безрассудством.

В день, когда я забрела в угольный сарай в поисках неприятностей, у меня были барабан на бедре и два маленьких нагеля[115] вместо барабанных палочек. Пилы не было с нами уже несколько недель. Входя, я так сильно распахнула дверь, что петли застонали, – то были черти, которым я придавила пальцы и прищемила острые носы. Ослепленная лучом света, прорезающим темноту, будто нож, я на минуту замерла на пороге. Постепенно я различила восемь-девять стоящих и пару опрокинутых бочек. Под ногами хрустели угольные брикеты. Я осмелилась пойти дальше. Постояв в конце луча света, я отважилась ступить мыском ботинка в темноту. Мое сердце колотилось. Я наклонилась над ближайшей стоящей бочкой и посмотрела внутрь, наполовину ожидая заглянуть в глаза черту, взирающему со дна глубокого колодца. Но как бы не так – бочку наполовину заполняли угольные брикеты. Следующая бочка была полна на четверть, еще в одной был только шлам[116]. Нивея, новая прачка, опустошала бочки неэффективно, безо всякой системы.

Последняя бочка пряталась за остальными. Я заглянула в нее, и она оказалась полной. Внезапно что-то зашевелилось, пискнуло, маленький розовый ротик раскрылся в зевке; он был такой розовый и влажный, что в угольной бочке это казалось невозможным. Ротик закрылся, открылся еще один, и из него донеслось:

– Мяу.

Два или три ротика хором завыли:

– Мяу-мяу.

Я мгновенно выбрала котенка с четырьмя белыми лапками и белым пятнышком между ушек, который, в отличие от остальных, по недомыслию потерявших носочки и шапочки, выглядел полностью одетым. Этого диковинного котенка я присмотрела для себя.

Но я не стала ни трогать, ни гладить ни его, ни его братьев и сестер. В то время мои знания о природе состояли из нескольких правил, которые я путала между собой, поэтому при случае я понимала, что что-то должно быть сделано, но не вполне осознавала, что именно. Во время грозы следовало встать под дерево или в открытом поле, чтобы дерево не упало на меня. Найдя гнездо с соловьиными яйцами или птенцами, нельзя было его тревожить, а то мать покинет птенцов, и тогда они умрут. Или это были не птенцы, а котята? Я не была уверена. Еще я смутно помнила страшилку про злобную мать-кошку, которая выцарапала глаза тому, кто угрожал ее малышам. Я не хотела учиться обращению с котятами на горьком опыте. Стало быть, мне нужно было расспросить взрослого, который бы все это знал; между грозами и птенцами я могла бы незаметно вставить вопрос про котят. Но кто из взрослых разбирался в котятах? Точнее, кто из взрослых разбирался в котятах, но не догадался бы о моем секрете? Мами не подходила в обоих случаях; мамита ничего не знала о природе, на которую у нее, как она утверждала, была аллергия, в связи с чем ей приходилось ездить за покупками в Нью-Йорк, где, по ее словам, не было никакой природы, – я обещала себе, что когда-нибудь решу эту загадку; спрашивать тетю Изу было бессмысленно: она засмеялась бы своим ухающим смехом и стала бы с писком и мяуканьем носиться вокруг, притворяясь одновременно птенцом, соловьем и котенком, пока вся семья не догадалась бы, что я затеяла; а Пилы, которая знала обо всем на этом и том свете, Пилы, конечно же, не было.

Не зная, что предпринять, но понимая, что, если я буду стоять и обдумывать варианты действий, мать-кошка вполне может прийти и ослепить меня, я вышла из угольного сарая и принялась шататься по двору. Я в отчаянии подняла крышку барабана и уже собиралась достать свои нагели и забарабанить как никогда громко, но увидела незнакомого мужчину, проходящего через наш двор в направлении рощи диких апельсиновых деревьев, тянувшейся за нашим забором. Его сопровождала собака, вернее, собака забегала вперед, замедлялась, нюхала землю, гавкала, гонялась за бабочками и еще дюжиной разных способов делала мир безопасным для своего хозяина. Мужчина был энергичный, красивый и сказочный, одетый в галифе и сапоги для верховой езды. У него были эспаньолка, усы, из-за которых я заподозрила в нем черта, и ласковая, веселая манера обращаться к собаке, развеявшая мои подозрения. Он не видел меня и шел не дальше чем в десяти ярдах, когда собака завертелась, подняла нос и вскинула согнутую лапу. Мужчина остановился и посмотрел в небо. В этот момент я заметила, что на его плечевом ремне дулом вверх висит ружье. Собака залаяла.

– Тише, тише, – обратился мужчина к собаке. – Где твои манеры? – Потом он повернулся ко мне, и кончики его усов поднялись в улыбке. – Добрый день, маленькая мисс. Надеюсь, Каштанка вас не напугала?

Я оглядела мужчину, его ружье и собаку, которая совала нос туда, куда собаки всегда суют нос людям. Детское чутье подсказывало мне, что этого мужчину можно не опасаться, потому что иногда незнакомцы, с которыми дедушка знакомился в путешествиях, приезжали в гости и забредали на наш участок. Но меня беспокоило, что собака бегает без поводка, когда рядом, в сарае, семеро котят.

Собака понюхала мой барабан.

– Слушайте, – сказал мужчина, – что это у вас там?

– Барабан, – сказала я, выставив его перед собой, – только я потеряла палочки. – Я подняла верх и наклонила барабан, показав ему два нагеля. – Приходится пользоваться этими, и звук уже не тот.

– Разумеется, – к своей великой чести, согласился мужчина. Он опустился на корточки рядом с собакой. Его сапоги для верховой езды скрипнули.

– Насчет барабанных палочек… – начала я, а потом, чувствуя, что передо мной тот, кто мне нужен, засыпала его вопросами: – Можно ли играть с котенком, или мать бросит его или ослепит тебя, если поймает? И когда можно забрать котенка от матери к себе домой?

– Так! – сказал мужчина, глядя на меня пристальным, но приветливым взглядом. – Насчет барабанных палочек, говоришь? Видишь ли, как внутри твоего барабана