Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

– Мы не можем ей доверять… – начал было он, но потом, видимо, передумал объяснять это таким образом. – Видишь ли, Глэдис сама попросила расчет… Она запросто найдет новое место. Возможно, даже попадет в Нью-Йорк.

Но его угрюмый вид говорил об обратном. Он смотрел мимо меня в окно. Отдаленный рокот мотора превратился в приглушенный гул.

Взгляд отца упал на маленькую копилку. Он улыбнулся и достал из кармана несколько центов.

– Попробуй, – сказал он.

Я была не в настроении играть. Но отец, казалось, тоже расстроился, а я могла подбодрить его. Взяв с его ладони цент, я поместила его в щель и до отказа потянула рычажок. Монета со звоном упала в копилку. Рычажок заел и не возвращался в свое гнездо. Фигурка поднялась, ее руки повернулись на шарнирах. А потом она остановилась, застряв между небом и землей.

Барабан

Йойо

Это был барабан, который мамита привезла из поездки в Нью-Йорк, – великолепный барабан с белыми верхом и низом и ярко-красными боками, крест-накрест пересекаемыми золотой проволокой, закрепленной золотыми болтиками. У него был широкий синий ремень с подушечкой, чтобы вешать его на шею плоской мембраной кверху, потому что это был маршевый барабан. Мамита накинула мне на шею ремешок, вручила барабан и повернула его мембраной вверх.

– Ах, – вздохнула я, потому что в выемке в его центре хранились две барабанные палочки.

Она достала палочки, постучала по мембране рукой и протянула их мне. Хотя первый удар по барабану сделала ее рука, бабушка не лишила меня удовольствия отбить по нему палочками первую задорную дробь.

Барра-бам, барра-бам, барра-барра-барра, БАМ!

– Ах, – закатила глаза бабушка, – новый Бетховен!

– Что надо сказать бабуле? – с гордостью спросила мами.

– Барра-барра-барра-барра-барра! БУМ! БУМ! БУМ! БУМ!

– Йойо! – воскликнула моя мать, и я резко перестала барабанить, поэтому ее окрик прозвучал слишком громко во внезапно затихшей комнате: – ХВАТИТ!

– Лаура! – сказала бабушка, сердито взглянув на дочь. – Зачем ты кричишь на ребенка?

– Мамита, – вежливо сказала я, – спасибо.

– Спасибо на хлеб не намажешь, – отрезала моя мать.

– Большое спасибо, – подмаслила я, а потом выдала апокалиптическую, апоплексическую, благовестную дробь, заставившую мамиту запрокинуть голову и рассмеяться своим громким девичьим смехом.

Моя мать заткнула пальцами уши, подобно Гансу, заткнувшему течь в дамбе[113]; из ее уст готовился хлынуть бурный поток упреков, но я сдерживала его своей барабанной дробью, хотя потом она все равно вырвала у меня из рук палочки и сказала, что оставит их у себя, пока я не стану достаточно сознательной, чтобы играть на барабане как взрослая. Я забыла все свои обещания исправить характер – которые давала до того, как мне подарили барабан, – и разрыдалась. Я хотела получить палочки обратно. Я хотела получить палочки обратно. Вмешалась мамита, и палочки были возвращены в выемку барабана, а из меня было выдавлено очередное обещание, что я не буду играть на барабане в доме, а всегда буду выходить во двор.

Бабушка притянула меня к себе. Когда-то она, по словам мами, была самой красивой женщиной в стране. Мы называли ее мамитой, «маленькой матерью», потому что она была ниже мами и у нее были нежное девичье лицо, большие выразительные карие глаза и собранные в пучок седые волосы, иногда косичкой падавшие ей на спину. Она выглядела как девушка, поседевшая от страшного испуга.

– Это барабан из волшебного магазина, – сказала она мне в утешение.

– Правда? – невзначай проговорила моя мать, которой хотелось снова присоединиться к разговору. – Где ты его взяла?

– В «Шварце», – ответила мамита и пообещала, что скоро – очень скоро, если я буду хорошо себя вести, не сведу мать с ума своим битьем в барабан, начну допивать свое молоко до дна и чистить зубы вверх-вниз, а не поперек, не увлекусь такими вещами, как губные помады и духи, и не стану притворяться, разгуливая по дому в облаке парижской вони с видом je-ne-sais-pas[114], будто я не знаю, что стряслось с маленьким флакончиком с галстуком-бабочкой, – она, моя любимая бабушка, заберет меня с Острова в Соединенные Штаты на самолете и покажет «Шварц» и снег. При этих словах я, успевшая приоткрыть крышку и похитить палочки, невольно выдала сдержанную, легковесную, благонравную барабанную дробь, заставившую мамиту подмигнуть, мами – улыбнуться, а их обеих – согласиться, что за последние пять минут я действительно выросла и стала сознательной барабанщицей.

Ба-бам, ба-бам – целый день отстукивала я во дворе. Это было так похоже на мою мать – дать мне барабан, а потом запретить барабанить на нем – ба-бам, ба-бам – в сколько-нибудь воодушевленной манере. Но как мне было оценить действенность барабанного боя, если ни один взрослый не зажимал уши ладонями? И как я могла оценить воодушевление без шума, барабанящего из десяти моих поджатых пальцев ног, из моих тощих коленок, которым в будущем предстояло исправиться, из бедер, которыми я покачивала, когда была женственной, и поднимавшегося все выше в грудной клетке, где находилось сердце, как алый барабан среди барабанных палочек слоновой кости, а потом барабанный бой воспарял, словно крылья, заставляя меня расправить плечи, поднять руки, встряхнуть запястьями, – и барабанные палочки опускались: БУМ, БУМ, барра-ба, БУМ!

– Йоланда Альтаграсия, ты забываешься, – раздавался голос моей матери, которым она учила нас приседать в реверансе во время приветствия и велела доедать гороховое пюре. – У нас прекрасный двор, за возможность поиграть в котором многие дети отдали бы правую руку.

Так и получилось, что я целый день маршировала перед гибискусом, салютовала бугенвиллее и барабанила, пока пересмешники не приготовились улететь в Соединенные Штаты Америки в середине декабря. Всю ту неделю, и следующую, и следующую, и следующую я барабанила, вышагивая взад-вперед по двору. Потом, по закону подлости, преследующему подобные игрушки, я потеряла одну барабанную палочку. А потом наша безумная тетя Иза, которая была несчастлива замужем за американцем, вечно пребывала на грани развода и потому никогда не смотрела, куда идет, наступила на мою вторую палочку, разломила ее пополам и склеила клеем, который, по ее уверению, мог скрепить целый дом. Но я никогда не верила, что барабанные палочки можно починить с помощью клея, как бы хорошо он ни справлялся с восстановлением фарфоровых чашек, керамических пастушек и прочей взрослой всячины, которая вечно умудрялась вдребезги разбиться об пол в моем присутствии. Так и получилось, что меньше чем через месяц мой барабан остался без барабанных палочек. Мамита, мами и тетя Иза, не понимавшие, что барабанные палочки – это единственные палочки, годящиеся для барабана, предлагали мне воспользоваться карандашами или ручками деревянных ложек, которыми месят тесто для тортов. Я опробовала и то и другое, но звук был иным, и из игры на барабане ушла радость. Я начала носить ремень через плечо, а барабан висел у меня на бедре, словно у бандита из вестернов.

В те дни у нас был прекрасный двор, за возможность поиграть в котором многие дети и впрямь отдали бы правую руку. За прачечной в задней части дома простирались такие ровные и коротко подстриженные лужайки, что сама земля казалась зеленой, а не засаженной травой. В глубине участка стоял сарай, где хранились запасы угля для разведения костров, на которых кипятили белую одежду. Было известно, что в сарае водятся привидения. В те дни считалось приключением зайти в угольный сарай, заглянуть в большие бочки с угольными брикетами, подышать угольной пылью, а потом набраться смелости и перевернуть одну из пустых бочек, выплеснув черта, после чего без оглядки добежать до самого дома и вскарабкаться по ступеням заднего крыльца в прачечную, где одноглазая Пила склоняла голову набок и спрашивала: «В чем дело, детка? От черта удираешь?»

Старая прачка Пила была самой странной из всех служанок, которые у нас когда-либо были. Создавалось впечатление, что с ней приключились все невзгоды, какие только возможны. Она потеряла левый глаз – погодите, или правый? Мы так и не поняли какой. Оба глаза по очереди неподвижно таращились в небо. Но что такое глаз? Всего лишь капелька студня с расположенной рядом копией. Увидев ее невероятную кожу,