Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель

как говорила кэрролловская Алиса в переводе Владимира Набокова, «чем дальнее — тем страньше». И как пела кинчевская «Алиса» веком позже: «Я могу предвидеть, но не могу предсказать». Колесо — этот Агасфер «Сайгона» — узнал, что у меня день рождения, и развил бурную деятельность. Первым делом он снял с меня майку и загнал ее какому-то барыге. Кстати, я потом вспомнил: я видел эту мою майку с картинами Бунькова на одном из танцоров курёхинской «Поп-механики» еще до своего отъезда в Израиль. И это была не такая же майка — это была именно моя майка: как-то я на себя чашку кофе опрокинул. Такое с каждым бывает. На майке пятно осталось. Внизу и слева. Такое тоже бывает.

Но это пятно — внизу и слева — оно как рукалицо было. Или была. Как рукалицо. Ну, мемасик такой. «Еб вашу мать» в переводе. На человеческий. А если не на человеческий — это невербальный способ выражения стыда, разочарования, уныния или смущения (в зависимости от контекста). И этот невербальный способ ничем не отстирывался. Но это не главное. Главное, что во времена «Сайгона» даже слова такого не знали «мемасик». Не было тогда никакой «рукалицо». И никакого — тоже не было. «Рука» — было, «лицо» — было, а вот «рукалицо» не было. Но эта самая «рукалицо» или это самое «рукалицо» — в общем, эта херня была на майке у танцора курехинской «Поп-механики». Внизу и слева. Так что это не совпадение. Объяснить это все мог бы только ты, ну или Капитан. Мир вообще похож на курёхинскую «Поп-механику», только не такой талантливый. И на картины Бунькова он тоже похож, только мир скучнее.

В общем, Колесо из сайгоновской кочегарки принес мне ватник, и мы пошли праздновать день рождения на какую-то квартиру. Мы — это человек двадцать. А по дороге к нам присоединилось еще столько же. Тебя Колесо не позвал. И твоего второго — тоже. И правильно, что не позвал — там были только свои. Посреди комнаты была разложена детская железная дорога, и мы катали на паровозике с платформой рюмки с водкой. Игрушечный поезд легко проникал сквозь время и пространство; рюмки вздрагивали и звенели на стыках рельсов; водка расплескивалась, окропляя и освящая происходящее.

Наверное, этот день мог бы стать лучшим моим днем рождения. Мог бы — если бы я не знал будущего своих собутыльников.

Вот Чума — гитарист «Алисы», рассказывающий всем, что скоро ему сделают гитару на заказ, отделанную перламутром. Никто, разумеется, не верит, и только я знаю, что гитару действительно сделают, но играть на ней будет уже некому. Игорь Чумычкин выпрыгнет из окна и пополнит «Клуб 27».

Вот юная, тоненькая Аня Карпа, шестнадцатилетняя школьница из какого-то поселка в Молдавии. Та самая — «я любая справа или слева у ворот чудесного Сайгона». Сейчас она молча пьет за меня, сидя на полу, а в 1989 году уедет в Израиль, в Иерусалим, куда через много лет уеду и я; там она возьмет наглый псевдоним Анна Горенко и станет, возможно, лучшим русскоязычным поэтом тех времен. А в 1998-м умрет от передозировки наркотиков.

Вот Андрей Магдич, бросивший университет и приехавший в Питер из небольшого города Волжский с сотней написанных песен. Он поет «бедным девушкам щедро себя раздавали на чай» и щедро раздает себя бедным девушкам. Потом женится — я видел фотки из загса, где они оба — жених и невеста — в кожаных штанах и косухах, а через несколько лет жена, убрав косуху на антресоль, отправит его в психушку; Андрей выйдет через год, через полгода вновь вернется к жене и наркотикам, и жена снова сдаст его в психушку. А еще через несколько лет он снова выйдет, но уже не сможет писать новых песен. И даже старых не сможет петь. Уйдет от жены, уедет обратно в Волжский, к своей маме, где и умрет от инфаркта.

Вот аквариумский скрипач Саша Куссуль, с гордостью показывающий всем удостоверение: «Выдано товарищу Куссулю А. в том, что он не является таковым». А 6 августа 1986 года он зачем-то решит переплыть Волгу и утонет.

Вот Гришка Слепой — знаменитый «ходячий магнитофон Питера», один из составителей многотомной поэтической антологии андеграунда. Слепой от рождения, но с феноменальной памятью, он запоминал с первого раза не только все услышанные стихи, но и манеру исполнения. Соавтор Гришки — Кузьминский — уедет в Америку, а Гришка Слепой останется в Питере. В 1999-м его убьют и сбросят труп в Неву. Только тогда все узнают, что Гришку на самом деле звали Григорий Леонович Ковалёв.

Мертвецы желали мне долгих лет жизни. Я чувствовал их тепло. «Свет ушедшей звезды — все еще свет», — объяснила это кинчевская «Алиса». А кэрролловская — добавила: «Чтобы устоять на месте в такой ситуации — надо бежать». И я побежал, спотыкаясь о пустые бутылки и надежды; влетел, зажимая рот рукой, в туалет питерской коммуналки; а вырвало меня через десятки лет в иерусалимском лифте на улице Бен-Йехуда. И если бы не ватник Колеса на моих плечах — я мог бы подумать, что мне все это привиделось.

Нерусский снег

Воистину, чем дальнее — тем страньше. Это сначала я думал, что лифт иерусалимский. Но лифты похожи один на другой, и в каждом нацарапано, что Вика — проститутка, а Андрей мудак. В общем, когда я вышел из подъезда, снега было еще больше, чем в Питере. И снег был какой-то нерусский. Не знаю, как объяснить. Снега было много, но он был нерусский. Из него не хотелось лепить снежки, в него не хотелось упасть. А еще на него ссал какой-то негр. Я огляделся. Все было нерусским: снег; негр; какой-то клуб, у задней двери которого ссал нерусский негр в нерусский снег. Было раннее утро, и все это выглядело как нерезкая черно-белая фотография.

— Где я? — спросил я, пытаясь навести резкость.

— Это Нью-Йорк, детка, — ответил негр, показывая членом на вывеску Slug’s на здании клуба. И, не прекращая ссать, спросил: — Девочку хочешь?

В этот момент зазвонил мой мобильный. Негр от удивления даже мочиться перестал. И тут я заметил афишу клуба. Lee Morgan 19.02.1972. Минуты две негр тупо смотрел на мой айфон, а я тупо смотрел на дату. Из айфона пьяный голос Ильи спрашивал, куда я пропал, а из клуба звучала великая Infinity Ли Моргана. А затем прозвучал выстрел. Он был таким громким, что его услышал даже Илья за десятки лет и