Инга - Елена Блонди

— Послушай меня. Прости, во-первых, мне стыдно. И дальше. Не о любви, не о всяких там нежностях, я слышу, не расположена. Все серьезнее, девочка. Не скучаю, нет. Я… (выдержал паузу и кашлянул, будто переламывая себя), я… мне нужна твоя помощь. Понимаешь? Кажется, я пропадаю, Инга. И тут — никто. Совершенно никто.

Он замолчал, мысленно заклиная, ну поведись, ты добрая и сильная, ты не бросаешь. Главное, зацепить. Ведь не врет, нужна именно потому что добрая, сильная.

— Я… я могу помочь? Как я могу помочь тебе, Петр?

Удивилась. Конечно, она удивилась. Не торопись, полегоньку, Петруша…

— Ты есть. И мне этого хватит. Люби там да кого хочешь. Только не пропадай, ладно? Я и сам не знал, что так все повернется. Инга, не могу все объяснить, по телефону (он поморщился, прижимая кулак к виску, да что ж голова точно котел медный), но давай мы будем с тобой иногда говорить. Ты звони мне. За мой счет, конечно. Сюда. И я буду звонить. Будто такое свидание назначу. Дружеское. Ты нужна мне, горячая душа, потому что я без тебя не могу писать, понимаешь?

Последнее слово ударило в висок и Петр замолчал, пережидая приступ боли.

— Хорошо, — медленно сказала Инга, — если никак по-другому, я буду. А ты, ну я в понедельник могу приходить, после школы. У меня в понедельник нет работы, так что я в библиотеку буду. И сюда. В шесть вечера. Нормально?

— Ох, да конечно! Ты молодец.

— Мне пора уже.

— Да. Да. Целую тебя в нос, девочка, жеребенок весенний.

— Пока, Петр.

— Инга. Ты там? Скажи еще. У вас деревья цветут?

В голосе он, наконец, услышал улыбку.

— Да. Уже две недели. Сейчас все цветет, такой праздник. Красиво.

— Сто лет не видел, как миндаль цветет. У нас тут яблони, красиво, но позже будут.

— Миндаль. Абрикосы еще. Дикая слива. Алыча, мелкая и пахнет медом. Да, персики уже расцвели, совсем розовые, — она засмеялась.

И Петр засмеялся, прикрыл глаза, летя над радостным эдемским садом. Свет, который проходит через мешанину нежных, как детские ладошки лепестков, он особенный. Падает на траву. И она — зеленая, становится такой — странной. Не отсюда. И не надо никого и ничего, ни парочек, ни старика, ни девочки с веночком. Только вот ствол, побеленный аккуратно, и трава под ним, полная нежных своих иголочек и розовато-сливочных бликов. Суметь бы. Чтоб без всяких ложных символов, мягко ударило одними лишь цветами и светом. Чтоб казалось — оно все растет. Полнится.

— Последняя минута разговора, — сказал чужой голос.

— Инга, — заторопился Петр, — спасибо тебе, девочка, ты скажи, может передать что, поездом? В Симферополь. Или в Феодосию? Подумай там, ладно? Я обязательно…

— Хорошо. Спасибо.

Все еще улыбаясь, он положил трубку и откинулся на спинку дивана. Покрутил шеей, оттягивая скособоченный воротник халата.

Вот оно что! Нащупал, наконец. А с ней и спать не надо, оказывается. Главное, чтоб она слушала и была. Надо же, сколько в ней силы. Три минутки и говорили, а он уже готов снова писать. Третью!

— Что, Федор Василич, а? — сказал вполголоса, беря со стола пузырек и выливая в стакан остатки спирта. Плеснул туда же воды из графина. Поболтал и выпил, запивая из того же графина водой.

Осмотрелся вокруг умиленным светлым взглядом. Все сложится! Не верит он в него. Ха и еще раз ха! За полгода две. Ладно… Сейчас будет еще одна. И следом сразу — четвертая, кажется, она уже ходит вкруг. Трогает лапкой.

Отвинчивая пробку с нового пузырька, рассмеялся. Трогает лапкой! Как про этих, моделек, а теперь вот вместо них наконец-то пришли его картины. Толпятся вокруг, просят — пиши нас, свет Каменев, пиши!

— Все могу! — сказал, вставая и скидывая халат.

Главное теперь, не отпустить ее. Она нужна. Конечно, может он все сам. Но она — главная его страховка. Нет времени рисковать, и нет сил, Лебедев прав.

25

Неотменяемый апрель. Приходит снова и снова, и ему радостно наплевать на людские горести и бедки, ни к одной из них не склонится он, пряча за спину цветущие ветки, вороха лесных и степных трав, чтоб показать — горюем вместе. Нет, держа полными охапками, поет-говорит новыми, всегдашними птичьими голосами — вот я! Я пришел. И буду приходить, всегда.

А может быть так и надо, думала Вива, глядя в светлое окно за выставленным мужским плечом. Кто же еще к нам, с таким утешением, кто расскажет, колыхая теплым ветром, наполненным цветочными сильными запахами, все идет и проходит, но я не уйду. А как доведу вас к порогу лета, то не кану, вернусь обязательно. Какие-то праздники жизни должны быть неотменяемы. И южный апрель — один из таких.

Она села, тихо, чтоб не разбудить мерно сопящего Саныча. Он заснул, неловко вывернув голову и выставив широкое костистое плечо. Вива улыбнулась — на плече редко выросли несколько заблудившихся волосков, отбежав от поросли на груди. Саныч переживал и выдергивал их пальцами, выпятив подбородок и скашивая глаза. Тайком, когда думал — Вива не видит. Дурак Саныч, милый и хороший дурак, оказался такой родной. Когда первый раз легли, то будто оба вошли в одну и ту же тихую ночную воду, летнюю, теплую. И это странно понравилось Виве, которая ожидала стесненно, что непривычное тело с мужским крепким запахом нужно будет перетерпеть. Но он, с виду обычный мужик, не так чтоб видный, не красавец, оказался хорошо жилистым, с сухим немолодым уже, но сильным телом, и что покорило ее, тайно трепетным, как мальчишка. Хоть и думала иногда, покоясь в своем созерцательном плавном равнодушии — все вы мальчишки, но все же, некоторых не принимала. Одышливо потных, торжествующе выставляющих напоказ стремительно хужеющие с годами тела, так же, как и занятых непрерывной заботой о физическом здоровье излишне подтянутых бодрячков, что тянулись из своих пятидесяти в давно убежавшие тридцать. Саныч же просто был. И напоминал ей этим, ну… допустим, гладкий камушек каштана, что созрел и валится с глухим стуком, лежит глянцевый, важный, доказывая — я тут свой, родился, рос, созрел и сделался таким вот, как надо. И как в глубоком тяжеленьком глянце каштана, согретого в руке, взятого просто так — ощущать, в этом мужчине ничего не нужно было подправлять, слегка морщась, или — терпеть.

Она спустила босые ноги на теплый половичок, встала, издалека разглядывая себя в узком зеркале, еще полном уходящих ночных теней. Все же приятно, Вика, что ты сохранила свою дивную фигуру, пусть она помягчала и стала не такой хрупкой, и что волосы лежат тяжелой волной, а седину на висках, ну так Инга поможет подкрасить, седина появилась еще в тридцать, то не признак старости, и у мамы было так же.

Вот лежит мужчина. А ты встаешь и босая, идешь через апрельское утро, голая, как настоящая женщина, мягкое утреннее солнце добро к тебе, оно не рассматривает пристально, а просто показывает в сонной дымке, как хороши плечи и царственна походка. А еще — снова блестят глаза.

— Смотри, Вика, становишься жаркой… — подходя к окну, она улыбнулась, опираясь на подоконник. Волосы свесились, перетекая по плечу и прикосновение было приятным.

— Не напугай. Яичницу, что ли, сделай. Как все.

Он ее разбудил. Ту женщину в ней, что тихо дремала, делая Виву такой спокойной и ко всем приветливой. И она не знала, а хорошо ли это. Знала точно — если что-то изменится, боли теперь не миновать. Но знала и другое, а кто обещал, что все будет неизменно? Бывает ли что-то неизменное? Кроме того, что снова и снова приходит апрель, делая человеков на год старше…

Саныч за ее спиной заворочался, всхрапнул, закашлялся. И стало тихо.

Она не поворачиваясь, улыбалась. Проснулся. Лежит, щупает лицо, проверяет, не слишком ли сладко спал, не слишком ли крепко. И что там во сне делало его тело. Привык один.

— Вика? Ты что там? — голос был хрипловатым и осторожным.

Она обернулась, выпрямляясь. Так и есть, натянул простыню до самого своего индейского носа, лежит, блестит настороженным глазом.

Закидывая волосы, пошла к нему, скручивая волну в жгут, а он сразу же лениво расправлялся, щекоча спину. Села рядом, кладя руку на живот, укрытый белым.

— Хочешь, я тебе сделаю завтрак? Я плохо умею, у нас Инга вечно готовит всякое, придумывает. Но могу яичницу. Или бутерброды. У тебя масло есть?

— Не, — отказался Саныч, подумав, — не надо завтрака. И Инги не надо. Пока что. Знаешь, Вика, я маленький был, мы с пацанами в кино ходили. Я не помню, как фильм назывался, раза три или четыре я его смотрел. Про викингов. И все думал, ну, какие враки показывают. Королева там одна. Вот сильно на тебя похожая. Ходит так. И волосы такие.

— Враки…

— Погодь. Там сперва ее крадут, значит. А уже после — у ней дети взрослые. А она все — королева. Так я пацан, значит, в начале кина в нее влюблялся. А к середине сильно расстраивался, вот думаю, это ж ей сколько? Старше значит матери моей? Та тю. Аж в последний раз и досматривать не стал. Потом все ждал, снова покажут, а уже ни разу не показали.