Инга - Елена Блонди

— Ой, — девушка с круглыми глазами держала хлопушку, такую, совсем из детства, с накрытым пергаментом пятачком. Сейчас бумажное окошко раскрылось рваными лепестками и весь стол рядом с виновницей, все тарелки и стаканы погребены были под редким слоем цветных конфетти.

— Тут хвостик. А я думала…

— Эх, котята, и хлопушек-то настоящих не видели никогда, — заревел Вадя, — все бы вам лазеры да компьютеры.

Смеялся, целуя Наташину руку, а она, отдав ему узкую кисть, по-прежнему смотрела на мужа.

Петр поднялся, выбираясь, и извинительно трогая плечи в пиджаках, голые плечи, плечи в цветном шелке, прошел к выходу.

В разоренной кухне встал над столом, уставленным грязными тарелками. Раскопал красную глянцевую пачку и, выбив оттуда сигарету, приоткрыл дверь на лоджию. Прикурив, выдувал дым в узкую щель — черная ночь над белым снегом. Дым, толкаемый ледяным сквозняком, забирался обратно.

— Прячешься, — низким голосом сказала за спиной жена, — допрыгался, уже все над тобой издеваются.

— Наташа, не сходи с ума.

— Не слышал? Это про девку твою.

Петр возвел глаза к изукрашенному лепкой потолку. Ломая сигарету, выкинул ее на нетронутый снежок лоджии и захлопнул дверь.

— Какую девку, Натали? Генка мне все уши прожужжал, ты где взял вдохновенье, брат Петруша. Каждый день насчет этого по сто раз в мастерских долдонит. Не девка, Ната. А то, что сумел написать, наконец-то что-то стоящее!

— Да?… — она оглядывалась, будто собирая взглядом по празднично захламленной кухне свои снаряды, пули, патроны и метательные ножи. Все, что можно обрушить на голову мужа. Упреки, обвинения, язвительные издевательские вопросы.

— Да! — рявкнул Петр. И обогнув стройную фигуру в трикотажном мини-платье, быстро шагнул в сторону шумного зала с гостями. Под рукой затрезвонил телефон и он, схватив трубку, рявкнул так же:

— Да!

Остывая, вслушался.

— Да, Лилька. Как? В «Лагуне»? Ну, вы даете. Хорошо, сейчас буду. Да ладно тебе, сейчас прям и буду. Держи маму, я побежал.

Сунул трубку Наталье. И стал быстро дергать молнии на зимних сапогах. Топая обутыми ногами, прошел в темную спальню, вернулся, неся за горлышки две бутылки шампанского, поднял, показывая жене. Та, уперев в бок тонкую руку, кивала, смеясь в трубку, и обжигая мужа злым взглядом.

— Да, Лиля, конечно. Нет, сидите уже сами. Папа уже идет, да. Передам приветы. Целую в нос. А твой мачо тоже там? Поздравь, да.

Отняв трубку от уха, кинула в спину Петра, обтянутую дубленкой:

— Так где встретишь?

— В Лагуне. С дочкой.

— Ясно.

Он хлопнул дверями, стараясь не услышать, как женский голос еще угрожающе снизился. Сбегая по ступенькам, отвечал язвительное, мысленно:

— Нет, дорогая, полечу в Крым, на крыльях любви блядь. Как раз за сорок минут успею.

Лилька вертелась напротив, освещенная мигающей витриной ночного кафе. Махала рукой, цепляясь за рукав своего «мачо» — одноклассника Севы, худого и медленного, как богомол. Петр, вспотев от быстрого хода, пересек почти пустую улицу, махая рукой дремлющей под фонарем машине. Взлетел по ступенькам, обхватывая Лильку. Поцеловал в короткий нос, совсем такой, как у матери. И суя Севе бутылку, оторвался и сбежал по ступеням.

— Па-ап? Ты куда?

— В мастерскую. Маме не проболтайтесь.

— А если я позвоню? Тебе? — зазвенела Лилька хитрым колокольчиком, дразня отца. Тот, усаживаясь, махнул рукой.

— Да хоть приезжайте. Один буду. Поправлю кое-что.

Мягко хлопая дверцей, назвал адрес, радуясь — дороги пусты и недалеко ехать.

— За полчаса успеем, шеф?

— Пятнадцать минут, — флегматично ответил водитель.

И, становясь у светофора на совершенно пустом перекрестке, так же флегматично внес поправку:

— Ну… двадцать.

Выскочил возле серой коробки старого дома, бегом, пятная свежий снег, обогнул и взлетел на узкое крылечко в торце. Громыхая ключом в железной двери, взглядывал на часы, не видел ничего из-за рукава и, выругавшись и одновременно сердито смеясь над собой, ворвался внутрь, хлопнул, щелкая язычком замка.

Побежал по лестнице на третий этаж. Гулкий топ прокатывался по перилам и ударялся в стеклянные квадраты, подсвеченные уличными фонарями. Мешался с тяжелым дыханием.

«Каменный гость, тоже мне». Но насмешки над собой не убавляли скорости, с которой пролетел пустой общий зал, уставленный скульптурами и увешанный по стенам полотнами, кое-где затянутыми тканью. И только в узком коридорчике, с чередой неярких матовых ламп на потолке, замедлился, сжимая в руке ключик. Утишая дыхание, подошел к своей двери и сунул ключ в скважину.

«Буратино, чтоб тебя».

Включил свет. Стаскивая дубленку, бросил ее на диван. И сел рядом, нагибаясь к замусоренному журнальному столику. Нашел ножик, отковырял проволочку на пробке. Придерживая рукой, освободил горлышко. Бутылка тихо пахтнула, покоряясь. В мутный стакан полилась светлая, как мягкое солнце, струя.

Беря в руку стакан, наконец, посмотрел на часы. Без десяти. Эк все верно сложилось. И Лилька вовремя позвонила. И даже идиот Генаша правильно дернулся со своими шуточками. А то не хватило бы запалу, сбежать.

— Думаешь, я совсем дурак, да? — обратился к Инге, глядящей на него смутно и настороженно из-под упавших на лоб черных жестких волос.

Поднял стакан, собираясь что-то сказать. Но покачал головой.

— Не дело так. Давай-ка, цыпленок, сюда иди.

Инга склонила голову, глядя испытующе. Он, ждал замерев. Улыбнулась, подняла руку, откидывая прядь со скулы. И спуская с постели смуглые ноги, легко спрыгнула, сначала с кровати, потом за раму картину. Зеленоватый свет дотягивался, трогая плечи, и отпускал, уступая место свету желтому.

Во весь рот улыбаясь ответно, Петр подхватил рабочий халат, накинул на девочку. Моргнул, и вот она сидит рядом, поджав ноги, видны пальчики с круглыми ноготками и пятка.

— Шампанское, Инга. Брют. Терпение и брют все перетрут. Ты извини, я напился сегодня. Сели, как положено, в восемь. В десять провожали старый год. Представь, за столом четыре часа, а? Кто угодно сдохнет или с тоски или с обжорства. А им — ничего. И мне было всегда — ничего. Держи мой стакан. Много не пей. Тебе конечно, уже шестнадцать. С половиной, да? Но все равно ты еще щенок. Цыпленок.

Он допил шампанское и быстро налил снова. Прислушался к выстрелам и крикам с улицы. Засмеялся, салютуя стаканом.

— С новым годом! С новым годом тебя, Петруша Каменев, урод и слабак. Ох, прости, девочка, с Новым годом тебя, красавица. Ты не думай. Я знаю, что ты картина. Но ты ведь знаешь, что я знаю, так?

Он поставил пустой стакан на колено, и, вертя его, стал говорить, слушая сам себя.

— Я много думал. Теперь хочу вслух сказать. Тебе. Ты хорошо смотришь. И слова слышишь. Я ведь там, когда краснобаил, не думал об этом. Ты слушала. Тебе было важно, что я скажу. А не просто — ах со мной говорит столичный дяденька, во, я какая. Потому потерпи еще и послушай.

На секунду ахнулся внутри себя в горячий стыд, пришла мысль трезвая и надменно его рассмотрела сверху. Пьяненький мужичок, убежал от гостей, и напивается дальше, сам-один, беседуя с воображаемой девчонкой. Голой под серым измятым халатом.

Медленно повернул вспотевшее лицо. Инга сидела, согнув одну ногу и обнимая ее руками. Смотрела очень серьезно. На его осторожный взгляд кивнула. И улыбнулась. Как та, настоящая. Сперва засветились глаза, черные, по капле стали светлеть в глубокий оттенок умбры, будто солнце достало дно темного колодца. Потом изменились еле видные складочки в уголках губ. Пухлых и ярких, как у ребенка. Петр кивнул. Вылил в стакан последнее — из бутылки. И делая медленные глотки, отмечал ими паузы в монологе.

— Я знал, что все получится. Как только она пришла и перед глазами встала, сама. Еще не писал, а она уже была. Не сам придумал. Потому осталось только принять. И работать. Я рад, что мы с тобой успели, главное. Но…

Стакан снова встал на колено.

— Того, что будет за этим, я не знал. Когда закончил, у меня сердце пело. Не было ее, этой картины в мироздании, и вот она появилась. Будто разделила собой время. До себя. И после. Мир с картиной в нем. Понимаешь?

Инга кивнула. Качнулись темные волосы, цепляя прядкой завернутый воротник халата. Петр бережно поправил его.

— Вот так. Да… И я дурак, думал — все увидят. Поймут, что в ней — поет все. Глянешь, и начинается внутри музыка, медленная такая, правильная. Романтично, да. Но я же не крановщик, черт! Я художник! Так и должно быть.

Отпил еще и пощипал бороду привычным жестом.

— А вместо этого встала вокруг тишина. Висишь ты в светлом зале, на просторной стене. Вокруг другие работы навешаны. И мои, конечно же. Масло, акварельки. Море солнце лето пляж. Скалы парус сосенки елочки. И ходят люди, ахают, головами трясут. А к тебе подойдут и — молчат. Глаза отводят и скорее-скорее к сосенкам-елочкам. И я как дурак, вырядился, в лучшем костюме. Переминаюсь и аж стал в глаза каждому заглядывать, чуть не за рукав тащить. Да увидь же. Погляди, на нее. Смотри, как! Так и простоял весь первый день, до закрытия. Брови на лбу, рот открыт. А че это с ними думаю, ребята, вы ослепли, что ли, все? И самое обидное, цыпленок, Лебедев приходил, да. Зыркнул издалека, и молча ушел. Мне потом сказали, мужики, Генаша сказал жалеючи, вот мол, промахнулся ты Акела Каменев со своей несовершеннолетней махой. А у самого глазки блестят. Я говорит, слышал, как у Федор Василича спрашивали, и что мол, думаете, о новом Каменеве. А тот и ответил, как укусил, да где он новый-то. Как был слабак, так и… Эх…