Ночь огня - Решад Гюнтекин

Еще недавно я считал себя единственной причиной этих слез. Однако впоследствии стал видеть в них не только скорбь одной несчастной женщины, но гораздо большее — тоску целого рода. Я думал о первых Склаваки, которые сотни лет назад вышли из какой-то деревушки в Текирдаге, не раз становились пленниками в Тракии и Далмации, а затем попали на Крит. Я перебирал в памяти фотографии их бесчисленных потомков, украсившие стены дома в Миласе. Все эти люди шли по жизни, минуя вехи одинаковых надежд и стремлений, но никому из них не удалось успокоить свою душу. Очень скоро они в крови или слезах ложились в землю, один за другим.

Я видел светловолосого Селим-бея, лицо которого временами вспыхивало загадочным огнем, старшую сестру-простушку, инстинктивно, словно пчела, собирающую свой мед и так же инстинктивно расточающую богатства своего сердца.

Казалось, что последняя женщина семейства Склаваки плачет не о себе, а о чем-то глубоком и древнем. Обо всей вселенной, которой не удается преодолеть тлен и разрушение.

Совершенно естественным жестом я взял руки Афифе в свои. Она как будто ничего не замечала, даже ее глаза оставались закрытыми. Только легкая дрожь временами пробегала по ее запястьям. Через несколько мгновений я понял причину: горячий воск со свечи, которую я держал в руке, капал ей на пальцы. Я принялся извиняться. Она улыбнулась со слезами на глазах и нежно коснулась губами обожженных мест на пострадавшей руке. Этого ее движения я не забуду никогда.

Когда мы вышли из источника, уже стемнело. Мать сильно беспокоилась. Не обращая внимания на слезы, поблескивающие на лице Афифе, она вопрошала:

— Где вы были, дети? Ночь наступила. Что мы будем делать, если бомбежка настигнет нас посреди улицы?

IV

В тот вечер младшая невестка подошла к столу последней и вместо того, чтобы сесть на свое место, приблизилась к моему брату и что-то прошептала ему на ухо.

Мать встрепенулась.

— Бомбардировщикй... — пролепетала она.

Два дня назад мы придумали слух о бомбежках, чтобы заставить маму отказаться от затеи провожать Афифе на паром, поэтому теперь только с улыбкой переглядывались.

Но когда брат сказал:

— Не волнуйся, мама, ешь спокойно... Они еще далеко, — мы растерялись.

Дети бросились к окнам,'свет на улице погас.

С того момента, как брат снял военную форму и облачился в белое энтари, он полностью утратил свой авторитет.

— Сядьте на место... Им требуется не менее получаса или даже минут сорок пять, чтобы долететь от Чанаккале до нас.

Но никто его не слушал. Брату пришлось кричать и стучать кулаком по столу, как будто в сильном гневе, чтобы привлечь к себе внимание.

— А ну-ка, все по местам... Я не потерплю такого непослушания. Ешьте, говорю вам, время еще есть...

Невестка и служанка отправились в верхние комнаты, чтобы проверить, не осталось ли где зажженной лампы. А остальные подчинились приказу.

Я знал, что брат не любит, когда его отвлекают во время еды, поэтому попытался развлечь собравшихся шутками и разговорами. Но мать уже успела нарушить спокойствие. Она грубо осадила Афифе, торопливо пытающуюся ее накормить:

— Оставь, доченька. В такую минуту кусок в горло не лезет.

Через некоторое время она набросилась на моего брата, в ответ на его слова:

— Кто знает, где они? У нас есть время, чтобы спокойно выпить кофе после еды.

— Да уж, будь твоя воля, ты бы преспокойно лег спать после кофе... а твоя семья пусть себе сгорит заживо... Не понимаю, как такому беспечному человеку могли доверить командование войсками... — Внезапно мать поднялась и сказала: — Я ухожу, а вы — как хотите...

Выпад матери снизил престиж брата в белом энтари вовсе до нуля. Дети, схватив ломти хлеба и грозди винограда, повскакивали с мест.

Пока брат, с места поглядывая на настенные часы, вновь и вновь со всей серьезностью повторял, что есть еще полчаса, издалека начал доноситься гул орудий.

Погасив все лампы, младшая невестка принесла в гостиную детские пальто и несколько одеял, чтобы не замерзнуть под землей. Мать завернулась в одно из них и, возглавляя процессию домочадцев, направилась вниз.

Наше убежище находилось в огромном подвале, забитом большими глиняными кувшинами, бочками и всяким старьем. Невестка усадила детей на топчан и теперь укутывала их в одеяла. От страха бедняжки совершенно притихли.

Брат уселся в кожаное кресло с торчащими пружинами и заботливо прикрыл жиденькую поросль на макушке полотенцем, принесенным сверху, так как ему категорически не рекомендовалось переохлаждать голову. Заверив нас, что никакая грозная сила не способна пробить массу потолков над нами и разрушить убежище, он закрыл глаза.

Мать командовала парадом. Несмотря на мольбы невесток, она не желала садиться и со страшным шумом прохаживалась по подвалу, завернувшись в одеяло, словно паломник в Мекке.

Когда звук падающих бомб стал особенно громким, она спросила у моего брата:

— Вероятно, дело серьезное?

Он открыл глаза и улыбнулся:

— Просто несколько снарядов попало в ближайший холм. От этого шум.

Мать сердилась на его намеки, так как не считала, что суетится понапрасну. Когда же она увидела, что брат заснул и даже похрапывает, так и вовсе пришла в ужас. Глядя на нее, можно было прийти к выводу, что сон увеличивает опасность.

— Ох, сынок, сынок... Булочник, а не военный... Он что, и на войне так же спал? — восклицала мать, обращаясь ко мне.

В самом деле, брат в своем белом батистовом энтари, со сложенным вчетверо полотенцем на голове вполне соответствовал маминому определению.

Никогда я так остро не чувствовал, как сильно мама изменилась в старости. Прежде она была очень тихим, вечно опечаленным существом. А сейчас я брал ее на руки вместе с одеялом, словно озорного ребенка, целовал и смеялся.

Мать то и дело толкала брата в бок, чтобы спросить:

— Проснись, сынок... Разве ты не боишься?

Усталость, накопленная за день, насыщенный непонятно какими событиями, и послеобеденная сонливость никак не давали ему проснуться.

— Мамочка, разве можно такого не бояться? Разумеется, я боюсь, — отвечал брат и вновь погружался в сон.

Поначалу от волнения мама не замечала ничего вокруг, однако через некоторое время обнаружила, что Афифе среди нас нет, и вновь подняла крик:

— Куда делась эта женхцина? Если с ней что-нибудь случится, что мы будем делать? Да хранит ее Аллах... Дети, разве вам не жаль ее?

Она угрожала отправиться на поиски Афифе, если мы не примем меры. Я встал с места:

— Мама, я найду ее. А заодно принесу сигареты.

Пока я поднимался по лестнице, ведущей из подвала в дом, вслед мне неслось:

— Теперь и ты пропадешь, вы все меня в гроб сведете!

Афифе нигде не было. Я несколько раз позвал ее, стоя посреди прихожей. Никакого ответа. Из распахнутого окна открывался вид на море.

Ночная темнота окутывала все вокруг. Время от времени около Сарайбурну и где-то еще вспыхивали молнии снарядов, рвущих воздух, а затем все гасло. В какой-то момент я поднял голову. На резном балконе чердака мелькнула тень, и я узнал силуэт

Мои домочадцы впали в ужас не от осознания истинной опасности, а оттого, что ситуация была им совершенно незнакома. Пока они всей честной компанией бежали в подвал, охваченные паникой, молодая женщина поднялась на чердак и без страха вышла на балкон. Что бы это могло значить? Ведь Афифе никогда не любила показного бесстрашия, не стремилась бросить вызов опасности и не гналась за романтическими сенсациями.

Чем-то жест бедняжки напомнил мне собственные попытки понарошку совершить самоубийство, когда я забавлялся с игрушечным револьвером, зная, что он никогда не выстрелит. Безнадежность, охватившая дом в этот последний вечер, заставила ее искать смерти. И теперь она испытывала горькое наслаждение, пренебрегая укрытием и вверяя себя воле судьбы в ночь, когда в воздухе носились шальные осколки. Если человек пребывает в таком расположении духа, его лучше не трогать. Более того, мне не хотелось, чтобы она в подобном состоянии почувствовала мое присутствие, поэтому я повернул назад. Но у самой лестницы я передумал и подошел к стеклянной двери, за которой скрывались ступени другой лестницы, ведущей наверх.

Как ни странно, в эту ночь я впервые попал на чердак. Столько лет я гостил в этом доме и ни разу не испытывал потребности подняться сюда. Поскольку наверху все ставни были закрыты, на лестнице царила кромешная темнота. Спичек у меня не было, приходилось ощупывать стены и перила. Наконец я добрался до верха и пошел на свет, который лился из-под двери.

Через несколько шагов мои колени воткнулись во что-то мягкое, вроде ковра или перины, и я чуть не растянулся на полу. За дверью обнаружился узкий коридор, ведущий на террасу, где стояла Афифе.