Ночь огня - Решад Гюнтекин

В этот ясный летний полдень мы переживали минуты покоя и отдыха, последовавшие за яростной ночной бурей. Мы знали, как сильно наше вожделение, но продолжали без тени смущения смотреть друг на друга, как будто делали что-то совершенно естественное.

Думаю, если бы мы находились в уединенном месте и я, не говоря ни слова, взял бы ее за запястье, она не оказала бы ни малейшего сопротивления и отдалась бы мне с таким же спокойствием во взгляде.

По дороге в столовую я размышлял: «Если бы мы всегда были так чисты, как в эти минуты, если бы мы знали, чего хотим друг от друга; если бы мы осознавали, что естественны и знаем, чего желаем. Ведь мы сами, по доброй воле заставляем себя страдать душой и телом. Именно от этого происходят все кризисы. Если бы мы с Афифе десять лет назад упали в объятия друг друга хоть ненадолго, хоть на одну ночь, минуты близости уничтожили бы все хвори и болезненные фантазии, подобно огню, в котором сгорает постель прокаженного. Они защитили бы нас от напрасных страданий».

Под влиянием этой циничной мысли, которая тогда казалась мне квинтэссенцией мудрости, во мне пробудилось сильное желание совратить Афифе. Опыт, приобретенный за всю жизнь, лишил меня способности смотреть на женщину как на некое мистическое существо, поэтому я не видел на своем пути никаких преград. К тому же для Афифе, которая пронесла свою любовь через годы и совершенно утратила способность сопротивляться, наша интрижка стала бы детской игрой.

Но трех-пяти минут, проведенных в полумраке столовой, оказалось достаточно, чтобы лицо Афифе лишилось своего обманчивого свечения и вновь стало невзрачным лицом чужой пугливой женщины. А в моей душе мораль бунтовала с новой силой.

Она предлагала моему мысленному взору образы Селим-бея, старшей сестры. Показывала стену дома в Миласе, увешанную фотографиями, и я устыдился своих скверных мыслей по поводу несчастной, обедневшей барышни из семейства Склаваки.

Дни проходили один за другим. Иногда я делал вылазки в Стамбул. Однажды я даже опоздал на последний паром и, чтобы ночь не пропала даром, завалился в гости к другу. Поздно ночью я привел в свое любовное гнездышко знакомую певичку из бара, но ранним утром почему-то бросил ее одну в постели и помчался в Ускюдар.

На первый взгляд наши с Афифе отношения теперь не давали ни малейшего повода для беспокойства.

Рядом с матерью и даже когда мы на пару минут оставались одни, она была прежней Афифе, спокойной и рассудительной. Ситуация имела особую важность лишь по одной причине: она сказала мне то, что сказала. Казалось, этим она полностью избавила себя от страданий.

В общем, я пребывал в твердой уверенности, что нам удастся пережить эту неделю без потерь, при условии, что мы будем действовать осторожно. Вдобавок, к моей радости, она не обиделась на меня за реакцию на ее слова, хотя это был тяжелый удар по ее самолюбию. В противном случае она не смогла бы сдержаться. И в первую очередь, по причине расстроенных нервов, выдала бы себя взглядом или жестом, несмотря на все старания.

На горизонте не наблюдалось никакой опасности, поэтому я мог без труда проявлять радушие по отношению к гостье. Причем не без удовольствия. Дела шли просто отлично. Днем мы вместе с матерью совершали небольшие путешествия по саду. Я говорю «путешествия», так как отсутствие надлежащего ухода превратило сад в дремучий лес с совершенно непохожими друг на друга укромными уголками. Например, находясь то в густой роще позади дома на полянках, увитых плющом и колючкой, то у бассейна, то в беседке, из которой открывался вид на Чамлыджа, или же на террасе, обращенной к Босфору, мы ощущали себя людьми, посетившими разные страны и климатические пояса.

Афифе и мама превратились в сиамских близнецов. Они и шагу не могли ступить друг без друга. Даже когда мать дремала, ей хотелось держать руку Афифе в своей. Она могла подолгу теребить длинные волосы, уши и подбородок молодой женщины, а когда теряла с ней контакт, сразу же начинала беспокоиться.

Я часто садился напротив них или вытягивался на земле. Наши беседы были просты и жизнерадостны, как разговор детей. Но!

По правде сказать, во мне пробуждалось желание, подобно матери, теребить Афифе за уши, которые краснели от прикосновения, ласкать ее подбородок, дотрагиваться до ее губ.

Отчуждение первых дней прошло. Лицо Афифе постепенно становилось все более и более -похожим на лицо девушки из Миласа, а в такие минуты оно совершенно преображалось. Ее лоб, глаза и крылья носа светились ярким светом.

Непонятным образом она приобрела способность мгновенно чувствовать мой взгляд. Стоило мне внимательно посмотреть на нее, как она сразу же будто вздрагивала, поднимала голову и так смело глядела прямо на меня, что все мои утверждения о необходимости следовать морали и питать друг к другу чисто дружеские чувства терпели крах. Беседа продолжала носить ребяческий характер. Но с этого момента я думал о другом, вновь предаваясь циничным философским рассуждениям: «Добродетель, мораль, что-то еще... Все это прекрасно, но стоит ли таких страданий? Мы столько лет вожделеем друг друга. Зачем же упорствовать в своей глупости? Очевидно, она ждет от меня малейшего знака, сгорает и мучается. Должно быть, я безнадежный кретин...»

Когда-то я был влюблен в обыкновенную женщину, чье время почти прошло. Скоро ей исполнится тридцать пять. Как я уже говорил, осознавая это и одновременно понимая, что наши отношения продолжаются, я поначалу чувствовал, как ропщет мое самолюбие. Но теперь я нашел себе оправдание.

На самом деле то, что называют любовью, — удел наивных детей и дураков. Это никак не связано с Афифе. Стоит мне полюбить кого-то еще, как я вновь начну унижаться и стыдиться. Я просто хочу Афифе. Мне нравится находиться рядом с ней. И стыдиться тут нечего.

Тем не менее мои порочные мысли оставались только мыслями. Я не думал о том, как совратить Афифе, и не пытался этого сделать.

Решительный шаг с моей стороны мог бы стать радикальным лекарством от ее болезни. Но женщины странные существа. Они не умеют соблюдать баланс, не знают меры. После нашей авантюры она может снова закрыть на все глаза и отдаться воле фантазии. А в результате, скорее всего, только ухудшит свое положение.

Как-то после обеда мать точно ребенок играла с бумажным веером, который Афифе сделала для нее, а потом заснула, откинувшись на спинку стула. Мы не хотели беспокоить ее, поэтому стали говорить все тише, а потом и вовсе перешли на язык жестов. Мы сидели рядом, глядя друг другу в глаза, шевелили губами, старательно пытаясь разобрать шепот. Казалось, мы заключаем тайный договор. Невинные жесты вопреки нашей воле пробуждали в нас заговорщический дух. Мы медленно нарушали молчание.

Я решил предотвратить опасность, встал и отвел Афифе на некоторое расстояние, чтобы можно было спокойно разговаривать. Но там нас ожидала другая беда.

— Когда вы отправитесь в Милас повидать сына? Ведь за много лет вы привыкли жить вместе с ним, — спросил я.

Своим вопросом я хотел напомнить Афифе, что она мать. Я надеялся, что ребенок в эту минуту станет третьим, незримым участником беседы и заставит нас направить свои мысли в более спокойное и правильное русло.

Но она только пожала плечами, как будто я говорил о чем-то, что ее не касается, и ничего не ответила. Когда я вновь повторил свой вопрос в несколько другой форме, она очень спокойно сказала:

— Я много лет не видела сына.

Эта фраза неожиданно повергла меня в ужас. Когда женщина таким тоном говорит о своем ребенке, становится страшно. Хуже того, Афифе этого не чувствовала.

Я взглянул ей в глаза, опасаясь увидеть что-то похожее на приступ, случившийся с ней в первую ночь. Но нет, на ее лицо пролегла тень глубокой печали, а в остальном она была спокойна, как обычно.

— Я много лет не видела сына.

За долгие годы я, сам того не ведая, опустошил душу Афифе. А эта простая фраза, на мой взгляд, лучше всего указывала на степень опустошения.

Сначала маленький Склаваки пал жертвой конфликта между матерью и отцом, чьи поступки вызывали всеобщее негодование. Однако по какой-то причине ребенок не стал ненавидеть Рыфкы-бея, хотя должен был непроизвольно перенять это чувство.

Противоречие заключалось вот еще в чем: после смерти отца мать и сын остались одни, однако и теперь в их отношения вмешивался некто третий. Материнская любовь Афифе не желала развиваться, и в результате ребенок не только не получал ее внимания, но и чувствовал себя нахлебником.

— Я не видела своего сына.

Эти слова, как и признание первой ночи, нельзя было оставить без ответа. Больше получаса мы беседовали вполголоса, время от времени поглядывая на мать, которая спала сном младенца в сорока шагах, уронив голову на спинку кресла-качалки. Потом к нам подошли дети. От их щебета мама проснулась и с улыбкой стала подавать нам какие-то знаки. Мы прервали разговор, словно беседовали о погоде. Но в тот же день, и в последующие стоило нам остаться наедине, как мы без прелюдий продолжали обсуждение с того места, на котором прервались, не теряя при этом простоты и спокойствия.