Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

- Зачем? – удивился Владимир.

- Что – зачем? – переспросил, недоумевая, рассказчик.

- Зачем расписались? Следы оставили.

Оба беглеца заржали, дружно закашлявшись и развеселяясь от тупости слушателя.

- Ушли мы, понимаешь? – пояснил Юрка. – Насовсем ушли. Ещё до войны собирались – скучно стало. А тубику всё равно кранты.

- Сначала кантовались на какой-то даче вблизи города, потом, когда жмурики стали уносить шкуры, перебрались в пустую заколоченную хату с печкой и мебелью, там и немцев дождались. Нас, фитилей, они не трогали, брезговали, боялись заразы. Чего ещё лучше? Целыми днями шныряли по брошенным домам да по барахолке, жить можно было. Недолго, однако, лафа светила – загребли скоро облавой на толчке: собирали эшелон в Германию. Мы им не понравились, нас выпустили, но обер-полицай из местных предупредил, что если ещё раз попадёмся без аусвайса, отправит в крематорий. Мог бы и не тянуть, да, наверное, решил, что и так скоро дуба дадим. А нам не хотелось.

- Лапу пососи, сука поднемецкая! – обругал сердобольного полицая Алёха, словно всё, о чём рассказывал друг, случилось сейчас.

- Пошли мы искать хомут, где дают ксиву на жизнь. Притопали на эту вот автобазу, здесь и кантовались всю оккупацию.

- Так вы ветераны на базе, - обрадовался Владимир за парней.

Те никак не среагировали на восторг несмышлёныша, а Юрка продолжал, уже нехотя выдавливая горькие воспоминания:

- Тогда здесь всё было кирпичным: контора, два гаража, склады, мастерские, ещё что-то. Наши, освобождая, раскокали в пух и прах, две недели потом вывозили кирпич и мусор.

Он помолчал, лучше припоминая ту базу, то время и тех людей, что работали здесь на немцев.

- Встретил нас начальник – русский инженер, пожилой, но не старый, после войны я его здесь не видел. Говорит, скорчив морду: «Мы людей не ремонтируем, а вам надо радиаторы менять». Стоим, молчим, глаза в землю. Знаем уже, что так легче расхлюпить. «Родители», - спрашивает, – «есть?». «Нет», - отвечаем, – «детдомовские». Может, это его и сломало. «А что умеете?». «Всё», - выпаливает Алёха поперёд меня. Тот засмеялся и говорит: «Раз – всё, то будете уборщиками. Немцы порядок и чистоту любят, убирать следует тщательно и постоянно. Два замечания – и выгоню. Кулибины!». Так мы и заякорили на базе. Работа пыльная, но лёгкая, приноровились.

Юрка попил ещё чайку, смачивая пересохшее горло. Всё больше чувствовалось, что дальше ему рассказывать не хочется, во всяком случае, не хочется откровенно, и он вымучивал отдельные фразы, не очень характеризующие их житьё-бытьё.

- Начальничек оказался питок, на этом и стакнулись. Мы ему бутылёк спирта, а он нам отгул на два-три дня. Потом ремонта прибавилось, пришлось мётлы побросать и взяться за слесарку. Так и дотянули до освобождения.

Он вздохнул тяжело, умело цикнул длинным плевком метра на три и убеждённо заявил:

- Лучше бы под немцем остались.

- Лучше, - согласился Алёха, и ему можно было верить.

- Через неделю спеленали нас НКВД-шники…

- Через шесть дней, - уточнил Алёха.

- Один хрен, - отреагировал на поправку расстроившийся Юрка. – Дали по Петру за пособничество оккупантам и засадили в зону. Кум говорит: «Мало дали, пожалели доходяг, всё равно срока не дотянете, дубаря врежете». Доходяги-то доходяги, а комиссовка признала годными для общага. Шендерович подвалил, взял к себе, сделал пропускниками. Ты в Крыму был? – закончил он историю неожиданным вопросом.

- Нет, - ответил Владимир, не испытывая желания там быть.

- Урки и фраера в зоне треплются, что там тепло, вода в море как парное молоко, солнце всегда. На улицах везде виноград… знаешь такой?

- Знаю.

- А мы вот даже не видели ни разу. Изюм из него, что ли, делают. А ещё растут эти, как их…

- Персики, - подсказал Алёха.

- Во, они самые, сладкие и жирные, враз все болячки в лёгких заделывают.

- Не знаю, - соврал Владимир, не смея ломать сказочную надежду безнадёжно больных парней, которых хладнокровно убивают в тюрьме.

Без сомнения, они были вредными для общества, поскольку инстинктивно поставили себя вне его и вне поля законов, интуитивно выработав свой примитивный и упрощённый моральный кодекс, в основе которого давно известная простейшая формула: своя рубашка ближе к телу. Исповедуя её, они, во-первых, напрочь отрицали какую бы то ни было принадлежность собственности, считая, что для них, изгоев и фитилей, нет моральных запретов ни на личную, ни на государственную, и брали тайком, не сомневаясь, любую, а попросту говоря – воровали, когда представлялась такая возможность. Но не для того, чтобы покуражиться за счёт неправедно добытого, а чтобы нормально питать свою болезнь и, в конечном счёте, продлить жизнь. Внутренне смирившись с тем, что жить им осталось недолго, они, во-вторых, вынужденно отделились от здорового общества, отвергающего, как правило, нездоровых своих представителей. Не зря же придуманы и действуют многочисленные закрытые и открытые, но всё-таки спрятанные от глаз, медицинские учреждения, где несчастные, как будто бы для их же блага, предоставлены, по сути дела, самим себе под неусыпным охраняющим наблюдением мед-полицейского персонала. А ведь значительно легче им было бы доживать и умирать среди нормальных и здоровых людей и тянуться к жизни, заряжаясь энергией здоровых и веря в исцеление. В-третьих, парни и сами-то не очень стремились ассимилироваться с отвергающим их здоровым обществом, потому что устали от пренебрежительного, отталкивающего, а порой и жестокого обращения и от болезни, которая стала всей их жизнью. У них сложился свой ограниченный внутренний мирок, который они всячески оберегали, и в основе которого было не добиться чего-либо, какой-нибудь яркой цели, а просто выжить. Были и свои приоритетные правила поведения, зачастую не совпадающие с общепринятыми, потому что опять-таки обосновывались только одним – выжить.  

Для медленно умирающих, но не смирившихся с внеурочным неизбежным концом, людей перестают действовать нравственные ограничения, оправдано любое нравственное падение, потому что ставкой всего становится Жизнь, данная Богом, и получивший её обязан заботиться о даре. Встречаются, конечно, и безвольно погибающие, слабые духом люди, для которых на суде у Бога не будет оправдания. А что будет для первых? Оправдание или кара? Кто знает божью меру? Только не церковь. Смиренный святоша, самозваный толкователь и посредник, проповедующий, что всё от Бога, и благословляющий безропотную смерть, потому что она, мол, испытание от Бога, попросту не знает того, от чьего имени говорит. Бог – борец, боец, потому что – создатель, созидатель, а не равнодушный наблюдатель, иначе давно бы восторжествовал дьявольский суд. Тихая, неприметная, будто бы святая, жизнь тоже не от Бога. Он – взрыв, пламень, экстаз, неизбывный оптимизм, потому что страстный созидатель, свидетельством чему является прекрасная Земля с изумительными по красоте, будоражащими воображение горными и водными ландшафтами. Нам говорят: «Не гневи Бога, сопротивляясь угодной ему смерти». Ложь! Бог – это жизнь и только жизнь. Нет божьего загробного мира, он – от Дьявола. Надо жить, сопротивляясь смерти, и это главная божья заповедь. Разве не так поступают больные парни, божьи дети?

И всё же, несмотря на всё услышанное и на оправдательные мысли о праве парней на особое поведение, на жалость к ним, они для Владимира оставались чужими, непонятными и даже неприятными, потому что он был воспитан на строгом соблюдении законов и правил общества, позволяющих лояльным членам жить относительно свободно, без помех друг другу. А ещё потому, что был идеально здоров. Видя состояние парней, ему бы отказаться от их услуг, а он, наоборот, эгоистически закрыв глаза на болезнь, привязал несчастных к себе деньгами, руководствуясь личной корыстной целью, оправдываясь тем, что они – чужие с чужими правилами в чужой стране. И очень надеялся, что придут горбиться и завтра. В общем, действовал как здоровый человек, не понимающий и не признающий внутреннего состояния больных.

До конца смены они сделали ещё один перерыв, когда Юрка с его всё замечающими беспокойными глазами увидел подходящего Водяного.

- К тебе бабай, - сообщил он Владимиру, и все трое приостановились, встречая неожиданного посетителя.

- Чайку горяченького принёс, - смущённо улыбаясь, объяснил своё появление дед, выставляя вперёд знакомый закопчённый чайник с дымящимся носиком и глядя только на Владимира, - с сахаринком.

- Спасибо, Пётр Данилович, - поблагодарил невольный чайный иждивенец, досадуя на привязчивость деда.

- Давай, солью в котелок, а то мяне надоть вертаться на пост. Пейте на здоровье.

Не добавив больше ни слова, очевидно, стесняясь угрюмых помощников Владимира, он вылил чай в подставленный котелок и засеменил назад, в свою будку, успокоившись хоть мимолётной встречей с влекущим к себе парнем.