Форсайты - Зулейка Доусон

Ветер с реки принес запах солоноватой затхлости и знобящий холод. Флер поежилась под легкой накидкой, но ее решимость осталась непреклонной.

«Отступления нет, отступления нет! Можно лишь победить иль погибнуть, раз нельзя отступить» [59] .

Флер тихо закрыла окно, за которым разливался дрожащий рассвет.

Книга вторая 1940–1945 Черные тучи

Англия мне часто помогала,

как могу я Англии помочь?

Роберт Браунинг

Часть первая

Глава 1

Подарок из прошлого

В тридцать девятый день своего рождения Джон Форсайт вечером неожиданно ощутил, что он все-таки живет, несмотря на смерть своей жены, – и это не могло не удивить человека, который давным-давно научился не ждать от жизни многого.

Бесконечные недели после ее рокового падения с лошади прошлым летом мысль, что Энн умерла, вторгалась в его сознание, едва он переставал себя контролировать. Подобно жутким чудовищам, когда-то терзавшим его детское воображение, мысль эта выпрыгивала из темных углов памяти, и его сотрясала дрожь. Ночью он весь в поту пробуждался от кошмаров, в которых пытался унести Энн, спасти, а она повисала на его руках, искалеченная, а его ноги наливались свинцом и еле переступали, словно он переходил вброд широкий поток патоки. Эти кошмары казались настолько реальными, что, очнувшись, он не сразу понимал, почему лежит в постели один. Однако эти ночные мгновения еще не были худшими. Тяжелее всего оказывались обрывки дня, когда он забывал о ней, – и сразу же воспоминание ввергало его в панику, прежде ему незнакомую. Или, пожалуй, нет. Та минута, когда он вел самолет (научившись этому, чтобы обрабатывать поля от вредителей), а мотор вдруг отказал, и его сердце словно провалилось в пике на нескончаемые секунды, пока мотор снова не заработал и он не выровнял самолет.

Со времени гибели Энн прошел почти год, и весь этот срок ход жизни обитателей Грин-Хилла отмечала только смена сезонов. Рождество, Пасха, дни рождения детей, и почти сразу – день рождения Энн. Их полагалось справлять – терпеть ради других, не испытывая радости. Для Джона все дни, и праздничные и будничные, хранили одинаковую призрачность.

И вот его собственный день рождения (прежде он не особенно любил его отмечать) надвинулся на них, не неся ничего страшного, как он вынужден был признать. Его горе, хотя и не утихло, казалось, принесло ему какое-то умиротворение. Осознание этого легло на него новым гнетом. Ничего подобного он не ждал и как будто не хотел. Ибо Джон был совестливым человеком.

Он любил свою молодую жену-американку по многим причинам: потому что она была добра и мила, потому что родила ему детей и любила его, но, главное, он любил ее, потому что был совестлив.

Его отец как-то заметил, что человеку следовало бы рождаться многоопытным стариком, а затем молодеть, сочетая этот опыт со всеми возможностями молодости. Джону казалось, что его собственную молодость избороздили тревоги. С тех пор как он в последний раз ощущал себя беззаботным, прошло двадцать лет – двадцать лет после его первой встречи с Флер, его неведомой кузиной, в галерее Джун. Из этой встречи родилась и расцвела любовь, для того лишь, чтобы ее перечеркнула прихоть семейной истории. А потом ранняя смерть любимого отца, оставившая вдовой его обожаемую мать, все по той же причине. Вторая любовь, обретенная в Америке и омраченная тем, что по их возвращении в Англию он предал ее с первой. И вот теперь у него отнята его вторая любовь. Последнее время Джон не раз позволял себе задумываться о том, как сложилась бы его жизнь, если бы они с Флер… Но бремя двойной вины подавляло эти мысли. У него нет права силой воображения вырывать Флер из ее жизни, а Энн – из своей.

Как-то в мае вечером, уже дышавшим приближением лета, Джон стоял у открытого окна своей спальни, и эти тени прятались в его серых глубоко посаженных глазах. Впрочем, внешне он был занят тем, что завязывал галстук, поглядывая в трюмо. Он согласился устроить этот ужин для обитателей Грин-Хилла, Уонсдона и (если позволит очередной гений) Чизика. Обычные принадлежности его «твидовых лет» (как он однажды выразился) были временно оставлены – трубка, очки для чтения, пиджак из вышеупомянутой материи, диагоналевые брюки и башмаки на толстой подошве. Он принял ванну и оделся тщательнее обычного, убеждая себя, что сойдет вниз с удовольствием. Максимум их будет семеро, только самые близкие родственники. Предстоит тихий уютный вечер, и, что самое лучшее, не таящий никаких трудностей. В отличие от этого галстука!

В дверь негромко постучали.

– Да?

– Можно мне на минутку?

Джон сумел улыбнуться сестре, когда она вошла в комнату. Но затуманенность его глаз сказала Холли, что улыбка эта была в основном техническим достижением.

– Извини, – произнес он, поворачиваясь к ней спиной и вновь берясь за галстук, – но без зеркала мне с ним не справиться.

– Позволь, я…

Холли прошла через комнату, положила небольшой сафьяновый футляр на этажерку и взялась за две полоски черного шелка, свисавшие из-под острых уголков воротничка ее брата. Джон, как положено, задрал подбородок, и, оглядев то, чего он уже достиг, она начала поправлять плоды его трудов. Оба они, казалось, всецело сосредоточились на исполнении этого ритуала.

– Все уже собрались? – спросил Джон сестру над ее головой.

Вопрос, заметила она, был как высохшая кость – полый и ломкий. Холли решила, что ей следует внести в разговор бодрую ноту.

– По-моему, только Вэл и Джун, – ответила она. – Я рассталась с ними на лестнице перед твоим Стаббсом. Джун втолковывала ему, что Стаббс писал не собственно лошадей, а образы лошадей, определяемые требованиями эпохи, когда он писал, и отражающие ее. В свои семьдесят она чудо, ты согласен?

– Да, конечно.

Все то же, и Холли продолжала тем же тоном:

– Так мило, что она все-таки приехала. Ей всегда трудно расстаться с галерей даже на час.

– Да.

– Кажется, у нее сейчас промежуток между гениями.

– А!

– Очень удачно для ужина в честь твоего дня рождения…

Холли увидела, как подбородок брата вздернулся еще на дюйм.

– Да? – ответил Джон, и Холли в первый раз услышала новую твердость в его голосе.

Она завершила вполне сносный узел и подняла маленькую желтоватую руку к его лицу, но Джон быстро отвернулся. Ласковое прикосновение его руки, каким он отодвинул ее пальцы, сказало ей, что ему неприятно быть резким, но жест говорил сам за себя.

Джон отошел к открытому окну и подставил лицо розовато-лиловому вечеру. Он уперся коленом в диванчик под окном и костяшками пальцев – в подоконник. Холли сзади увидела, как его плечи поднялись в глубоком вдохе. Теплый воздух пахнул ей в лицо божественной смесью яблоневого цвета и древесного дыма, у нее сжалось сердце. Взяв футляр, она молча встала рядом с братом у окна.

Свет снаружи достиг точного равновесия между дневным и ночным. Вечер словно ложился на мольберт нежными пастельными тонами, и тени были угольными мазками, оставленными подушечкой большого пальца художника. С этой стороны дома открывался вид на яблоневый сад – источник щемящего душу аромата. Яблони стояли среди волн собственных цветков, катящихся к смутному среднему плану, а вдали за легкими туманами гряда холмов казалась светлой полосой облаков на горизонте.

Слышны были лишь голоски мириадов невидимых насекомых да сонное воркование голубей, когда-то принадлежавших Энн. Потом Холли сказала:

– Станет легче, Джон.

– Может быть, не следует, чтобы становилось легче. Может быть, я… не хочу…

Сводные брат и сестра вновь погрузились в молчание, столь же плохо уравновешенное, как и их родство. А к воркованию голубей, заполняя вакуум, присоединились вечерние песни разных пичуг. Только дрозд вырвался из хора и с беззаботным криком пронесся над лужайкой. А внизу на скрытой от них террасе вдруг затеяли салочки брат с сестрой. Два юных голоса, удивительно похожие, зазвенели в заразительном смехе и сразу оборвались, когда осаленный вбежал в дом.

– Помню, когда мы с Джолли были маленькими, – сказала Холли, – и не могли с чем-нибудь справиться, папа говорил: «Если, ребятки, сейчас будете увертываться, то потом все покажется вам только труднее и хуже…»

Джон удивленно улыбнулся. Разрыв в возрасте между ним и сводными сестрами был так велик, что он всегда чувствовал себя единственным ребенком их общего отца.

– Он и мне это говорил…

– Да? – задумчиво сказала Холли. – Так он был прав. Иногда выход есть только один – посмотреть правде в глаза.

– Думается, отец был всегда прав. Но, Холли… я думал… думал, что посмотрел правде в глаза… принял смерть Энн. Сполна. Но…

– Так и есть, Джон. Ты держался поразительно, все так говорят. Но мне кажется… – в ее голосе появилась нежная заботливость, – что… ты жесток с собой. Нельзя без конца искупать то, в чем ты не виноват.

Джон прижал подбородок к груди. Как всегда, Холли распознала болезненную правду и нашла самый мягкий способ выразить ее. Он виновато кивнул. Холли опять прижала руку к его щеке, и он не уклонился.