Форсайты - Зулейка Доусон

Сперва Майкл погадал, не связано ли это хоть частью с тем, что церковь – католическая, а она для его менее строгих, англиканских воззрений требует большего порядка и большей чинности. Майкл припомнил похороны своего отца два года назад – последние, на которых он был. Тогда церемонию пронизывала какая-то мрачная веселость – настолько, насколько Барт, воплощение общественного благоразумия, счел пристойным допустить. Но когда его взгляд опять упал на маленький гроб, залитый цветным светом, Майкл понял, что дело вовсе не в церкви. Сдержанность, стальной рукой державшую каждого из них, вызвала ненормальность ситуации. Несомненно, так будет и в Кондафорде. Каждый был просто растерян и не знал, как надо себя вести. Как пристойно оплакивать жизнь, которая и начаться не успела? Как сказать что-нибудь в утешение? Как начать дело скорби?

Появились священник и служки. Все встали, окружив черным кольцом крохотный гробик. Из органа, сзади и вверху, донесся заунывный аккорд. Хор запел первый стих.

О Господи! Майкл понял, что не должен глядеть на Флер, иначе для него все кончено. Глаза уже заволокло. Что она должна думать? Шесть дней назад это могла быть Кэт!..

В начальном стихе хор достиг последней, пронзительно нежной ноты, такой болезненной, такой невыразимо печальной. Только подумать, что такая красота перенесет через реку маленькую утраченную жизнь!

Уголком глаза Майкл заметил, что Псалтырь в руках у Флер дрожит. Он тихо положил свою на подставку перед собой и, не поворачиваясь, поддержал ее книгу. Теперь они вместе, вдвоем держали одну Псалтырь.

Глава 11

Флер делает следующий шаг

Всю неделю, от приезда в клинику и до похорон, Флер провела у кроватки своей дочери: сперва, до понедельника, – на Харли-стрит, а потом, когда два врача решили, что кризис совсем миновал, – в затененной детской, дома. Все это время мыслями и действиями управляла та ее часть, которая давно уже ведала жизнью жены и матери. Когда Кэт открыла глаза, она увидела над кроваткой Флер, улыбающуюся, утешающую, воркующую. Когда надо было дать лекарства, их давала Флер, подбадривая, а потом – хваля. Флер следила за малейшими изменениями температуры, она заставила сиделку вести строгий учет всему, что только съела и выпила больная. Если Кэт спала плохо, Флер вообще не спала; она не выходила из дому с понедельника до четверга; а в пятницу, после этих ужасных похорон, была почти рада вернуться на свой пост. Короче, в эту неделю затворничества она значительно больше была матерью, чем когда-либо с самых младенческих дней своей дочки.

В субботу, после легкого, но позднего завтрака в детской, прямо с подноса, который она держала на колене, вспомнив, конечно, как Винни-Пух завтракал, Флер прочитала две главы из «Эммы», поцеловала приятно теплый лобик и согласилась на уговоры сиделки подышать воздухом. Хорошая прогулка, сказала та, пойдет ей только на пользу.

– Да, Финти, – отвечала Флер. – Пожалуй, вы правы. Может быть, я пообедаю в клубе.

По пути с верхнего этажа она зашла к себе переодеться. Надела рыжеватый с золотом костюм, который очень шел к ее волосам, а подкрашивая рот, увидела в зеркале, как сурово поджаты губы под свежей помадой, и только тогда поняла, почему переодевается и для кого. Тема, которая занимала ее мысли на обратном пути из Уонсдона, совсем испарилась из головы на всю неделю. Теперь, когда долг был выполнен и она изучала в зеркале свое лицо, это вернулось, и не всерьез. Скорей всего, ей казалось, что необходимо – просто надо – знать, как обстоят дела.

Выйдя из дому, Флер пошла к Сент-Джеймс-парку, прошла сквозь него, сделав не больше дюжины глубоких вдохов, пересекла Пэлл-Мэлл и вошла в Грин-парк. Там, в рваной тени высокой липы, с которой уже облетали листья, она опустилась на скамью.

Всюду вокруг нее были молодые парочки – счастливцы, которым не надо по субботам работать в лавке и на заводах, и не слишком счастливые люди, у которых вообще нет работы. Они гуляли рука об руку или сидели на траве, предаваясь безмятежному безделью в этот день, как нельзя лучше представлявший те дни, которые мостиком соединяют два времени года – последние дни лета, чья сила постепенно тает вместе с листвой, а теплое дыхание мешается с подступающим холодком. Флер глубоко, но неосознанно вдыхала предписанный ей свежий воздух. Она положила ногу на ногу, одна туфля почти соскользнула, она покачивала ее на носке. Окружающие значили для нее не больше фиолетовой шоколадной обертки, валявшейся у ее ног, – на самом деле она заметила ее даже раньше, чем людей. Что ж, и правильно – эти молодые, довольные люди не заслуживали даже презрения. Флер сидела, слепо созерцая траву по другую сторону дорожки и обдумывая следующий шаг.

Ее клуб был в пяти минутах ходьбы, «Дорчестер» – еще ближе. Куда привели ее ноги? Флер поняла, что, движимая импульсом, в котором сама не разобралась, она двигалась к отелю. Сидела она все так же неподвижно, только покачивала туфлей, когда стала разбираться, что же это за импульс. Если идти обычным путем (она предполагала, что в таких делах есть обычный путь), надо было позвонить из дому, когда Майкл утром ушел и слуги были заняты. Но это унизительно. Баррантес звонил несколько раз за ту неделю, но всегда спрашивал о Кэт, и отвечать на звонки она поручила горничной, пока была занята наверху. Прислал он и несколько коробок для выздоравливающего ребенка – в одной были засахаренные фрукты, в другой шоколадные звери – и ни разу не проявлял настойчивости, чтобы поговорить с ней. Это свидетельствовало либо об его способности быть скромным, либо – самое плохое подозрение – о том, что ему и не надо связываться с ней. Если так, она не собирается разыгрывать оскорбленную женщину, ей просто нужно знать. Если нет – а в конце концов, это более вероятно, судя по его характеру, – если она действительно нужна ему как любовница, то совсем уж необходимо все узнать. Все нужно устроить осторожно, он-то поймет. Сейчас дела обстояли так, словно ей просто из любезности разрешили доступ к нему, легкий доступ, быть может, но который он волен в любой момент отменить. Чего-чего, а этого Флер вынести не могла – все форсайтское в ней требовало либо отказа, либо полного обладания.

В фойе отеля она сразу же подошла к стойке портье. Она спросит Баррантеса и велит передать, что ждет его в читальной. Если он вышел, она оставит записку, на гостиничной бумаге. Она не придумала, что напишет, но не колебалась. Ничего, чистый лист сам подскажет слова.

– Мистер Барра-ан-тес, мадам? – лощеный портье ответил на ее вопрос тщательно отработанным тоном, который, как универсальный ключ, подходил к любой надобности. Брови его без усилий приподнялись, когда он взглянул на регистр.

Флер внезапно увидела, что же она делает. Часто придется говорить с портье…

– Так! – сказал он, найдя в списке подтверждение тому, что наверняка и без того знал. – Простите, мистер Баррантес сегодня утром покинул отель. Выехал в Саутгемптон.

– Саутгемптон?

Флер неосмотрительно повторила это слово. Мало нашлось бы слов, которые она меньше была готова услышать или которые бы больше ее уязвили.

– Д-да.

Портье изобразил слабую усталую улыбку и опять сверился со списком. Опять он поглядел на нее, словно бы всего лишь мягко сожалел, что должен сообщить подробности, которые еще больше ее уколют.

– У меня здесь записано, что он отплывает сегодня в Буэнос-Айрес. Он не оставил нового адреса, но его корабль, насколько я понимаю, – «Нью Тус-ка-рора».

Флер с секунду смотрела на него.

– Разве он… – начала она и обрела нужный голос. – Разве нет записки?

– Не сообщите ли свою фамилию, мадам?

Она сообщила.

– Нет. Боюсь, нет. Ничего для Мо-онт. Есть посылка, по-моему. Ее недавно отправили. Секундочку…

Во внезапном приступе оживления он взялся за колокольчик, потом щелкнул пальцами одному из трех мальчишек, явившихся на звонок. Мальчишка рысцой подбежал к стойке.

– Какая фамилия на по-сыл-ке, только что доставленной по адресу от номера пятьсот один?

Рассыльный смотрел так, словно этот вопрос не имеет никакого смысла. Потом выражение его лица немного изменилось.

– Дарси, – важно сказал он. – Грин-стрит.

Опять щелкнув пальцами, портье отпустил рассыльного, повернулся к Флер, показывая, что искренне огорчен ее неудачей. После тридцати лет службы он мог распознать потенциального клиента, когда его видел. Словно вполне возможные чаевые за прискорбное известие уже получены, он сказал:

– Я очень сожалею, мадам.

Уинифрид в это утро одевалась с крайней тщательностью, свидетельством чему был не только более модный, чем обычно, вид, когда она уселась в своей гостиной, но и ворох отвергнутых одежд в ее спальне, которые Миллер еще предстояло вновь развесить по плечикам. Однако эта работа могла подождать до полудня, а пока у горничной были другие поручения. Как раз сегодня утром Уинифрид подумала кое о чем, что стоило бы подать за завтраком, и отправила ее в «Фортнум». Этот магазин порой – истинное счастье, и так удобно расположен, только улицу пройти!