Иди за рекой - Рид Шелли

Лучшими днями были для меня те, когда дети позволяли мне дойти до самой реки Анимас – “реки Духов”. В отличие от знакомых мне рек Огайо, она была бурной и быстрой. Я пристраивала коляску в удобное место, доставала из сумки с подгузниками ручку и блокнот и садилась на берегу – наблюдать за тем, как белая вода плещет и перекатывает через камни. Я думала о замужестве, подгузниках, стирке и о своих потерянных возможностях. Я думала о настоящей матери Лукаса, о том, какая степень отчаяния должна была толкнуть ее на то, чтобы его оставить. Я думала о газетных заголовках в ларьках, мимо которых проезжала, о послевоенных годах, безумных и смутных, и спрашивала себя, что за мир достанется моим сыновьям. Но едва я подносила ручку к бумаге, чтобы попытаться записать свои мысли, как кто‐нибудь из малышей принимался плакать, я закрывала блокнот, вставала и шла дальше.

Руки

Лукас по‐прежнему был мельче, темнее и спокойнее Макса. И все же, когда они потихоньку начали ходить, ни у кого не возникало вопросов относительно их генетического родства. Я и сама частенько забывала о том, что Лукас – не моя плоть и кровь, пока какой‐то особый птичий крик или косой луч летнего солнца не переносил меня обратно в тот день, когда я его нашла.

В конце концов я забросила блокноты и романы, которые бессмысленно носила в сумке для подгузников, и перестала горевать по жизни, которой не сложилось. Вместо этого я предалась материнству. Нужно было выбирать: либо материнство, либо безумие.

А смирившись с материнством, я стала учиться любить своих сыновей. Макса – беспокойного, капризного, слишком похожего на своего отца, но при этом очень живого, любопытного и смешного. И Лукаса – с самого начала тихого и мудрого, будто его подарили нашей семье для уравновешивания пыла Максвелла. Не знаю, откуда Лукас брал это спокойствие, но он наполнил мою жизнь восторгом, которого я совершенно не ожидала. Пол приходил и уходил, когда ему заблагорассудится, и я старалась не обращать на это внимания. Единственным по‐настоящему благим поступком, который я от него за все годы увидела, было его решение заехать на ту поляну, где я должна была оказаться ради малыша Лукаса.

У Лукаса были волшебные руки, я не придумываю: в его прикосновении таилось какое‐то электричество, теплота или просто необыкновенная сердечная нежность. Он спасал пауков из стока воды в раковине, освобождал пчел из‐под москитной сетки, а если какое‐то животное или растение заболевало, Лукасу стоило его погладить, и дело как будто шло на поправку. И что всего важнее, он умел успокоить Максвелла даже тогда, когда мною были испробованы – абсолютно тщетно – все средства. Посреди гневной тирады Макса Лукасу достаточно было положить на брата ладони, и тот немедленно безвольно сникал или даже принимался тихонько плакать. И тогда Лукас возвращался к своей игре, как будто ничего и не было.

Дерево

Мальчики росли вместе с тополем, посаженным у нас на заднем дворе, и дерево, в свою очередь, росло вместе с мальчиками. Ветки, в лето их рождения тонкие, точно кружево, окрепли и потолстели как раз к тому моменту, когда ребята уже могли на него карабкаться, – и они лазали по ветвям, будто белки, сидели на них, словно птицы, и не уступали в красоте цветам. Пока однажды, выглянув из кухонного окна, я не увидела, что Максвелл лежит неподвижно на траве под деревом, а Лукас сидит на корточках рядом с ним. Услышав удар сетчатой двери, через которую я в панике выскочила из дома, Лукас молча показал мне ладони, на которых была кровь его брата.

Я обнаружила исковерканную руку, череп без расколов и позвоночник без переломов – мальчика поломанного, но не безнадежно потерянного. Над локтем у Макса торчала из‐под кожи неровно обломанная кость, похожая на хрустнувшую ветку. Лукас, дрожа, прижимал окровавленные ладони к ране, но понимал, что такое не исправить даже ему.

Я подняла обмякшее тело Макса с земли, Лукас осторожно подхватил сломанную руку брата, и мы поспешили в дом. Потянувшись за трубкой телефона, я должна была срочно решить: сосед, скорая или Пол? Учитель-пенсионер, живущий в трех домах от нас, подогнал голубой седан к нашей двери буквально через несколько минут.

Все время, пока шла операция, выздоровление и медленное и негарантированное восстановление работы правой руки Макса, Пол меня обвинял. Я была халатно невнимательна и неправильно подняла с земли раненого ребенка, говорил он; и какой же был идиотизм позвонить соседу, медленному и туго соображающему старику. Но еще больше Пол разозлился на мальчиков: на Макса – за то, что забрался слишком высоко, был неосторожен и оказался чересчур хрупким, а на Лукаса – моего милого невинного Лукаса – за то, что столкнул Макса с дерева, абсурдное обвинение, которое Макс, к моему безмерному огорчению, подтвердил, чтобы доставить удовольствие отцу. И когда Пол встал перед их любимым деревом с топором в руках, угрожая срубить его, если Лукас не сознается в совершенном злодеянии, мальчик дал ложное признание. По щекам его катились слезы, он то и дело бросал на меня быстрые полные отчаяния взгляды. Мы оба знали, что Макс спрыгнул.

Со временем рука у Макса зажила. История о том, что его столкнул с дерева Лукас, стала новым мифом нашей семьи, но всякий раз, когда ему это припоминали, Лукас будто бы хватал эту ложь и откладывал в сторону, как зверь, который слишком болен, чтобы укусить.

Половинки

Я развешивала на сентябрьском солнышке белье, прислушиваясь к аллее, где Макс катался на одном из новеньких синих “швинов”, которые я убедила Пола купить обоим мальчикам на двенадцатилетие. Макс снова и снова делал прыжок, для которого они построили трамплин из фанеры и нескольких камней. Я ждала неизбежного удара и вопля.

Лукас стоял на коленях рядом со мной и натирал до блеска каждую спицу своего велосипеда – копии “швина” брата. Его черные волосы в послеполуденном солнце отливали в синеву.

– Мама, что такое полукровка? – спросил он.

– Что? – изумилась я. – Лукас, где ты такое услышал?

Я нагнулась, взяла еще что‐то из корзины с бельем и прикрепила прищепками на веревку – по две пары мальчишеских трусиков на каждую большую пару Пола.

– От Джимми, – ответил Лукас, начищая изогнутое переднее крыло.

– А поподробнее? – потребовала я, привыкшая к немногословности Лукаса.

– Помнишь, как мы поймали ту рыбу, здоровенную форель?

Я ответила, что да, помню, и он рассказал мне, как они с Джимми и его отцом ездили в южную часть города к таксидермисту. Лукас сказал, что старик остановил их на пороге, скрестил руки на животе и осмотрел их с ног до головы. Потом что‐то недовольно пробурчал отцу Джимми, наконец взял у него сумку-холодильник с рыбой и унес к себе в лачугу, а их всех так и оставил на пороге.

– Я все равно входить не хотел, – сказал Лукас, протирая сиденье велосипеда. – Там воняло. Чем‐то мертвым. И очень грустным.

Я оторвалась от белья и посмотрела на сына, удивляясь его необыкновенной разумности. Тут меня отвлек грохот, донесшийся из аллеи. Я приготовилась услышать крик Макса, но вместо этого услышала, как он выругался, пнул велосипед и снова на него взобрался, чтобы попробовать еще раз.

– Мы сидели на старой шине во дворе и ждали, – продолжал Лукас и прибавил, что вот тогда‐то Джимми и сказал ему, что он расслышал слова таксидермиста. – Джимми сказал, что старик не хотел впускать нас в дом, потому что мы – полукровки.

У меня сжалось сердце. В глубине души я всегда знала, что оттенок кожи Лукаса не мог произойти от двоих белых родителей, но надеялась, что темных волос Пола и его отдаленных итальянских корней будет довольно, чтобы люди верили в нашу версию рождения Лукаса.