Чёрный караван - Клыч Кулиев

— Значит, вы уверены в своей невиновности?

— Конечно, уверен… Если я виновен, скажите! Что такое я сделал?

— Скажем. — В голосе Габдуллина неожиданно прозвучала угроза. — Невиновных не держат в тюрьме.

— Тогда почему же вы задержали меня?

— Потому что вы виновны!

— В чем я виновен?

— Уж это лучше скажите сами. Лукин нам все открыл.

— Ложь!

— Почему — ложь?

— Потому, что я его не знаю.

— Если вы его не знаете, то он знает вас. Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы.

Мои нервы, напряженные до предела, вдруг расслабились. Я почувствовал себя так, словно гора свалилась с плеч. «Он рассказал все, рассказал даже, кто вас провожал из Хивы…» Одна-единственная неосторожная фраза объяснила все: большевики еще ничего не знают. Они думают, что я еду из Хивы. Полагают, что я турецкий эмиссар. На допросах Габдуллин раза два. как бы между прочим, уже намекал на это. Я тогда нарочно сделал вид, будто не придаю значения его намекам.

Стараясь не выдать овладевшего мною спокойствия, я продолжал с прежней горячностью:

— Вы не уличите меня ни в чем, даже если продержите здесь десять лет. Я служитель религии. Я не имею дела с политикой!

Широко раскрыв близорукие глаза, прикрытые очками, Габдуллин сердито посмотрел на меня:

— Завтра отправитесь в Ташкент. Там скажут — занимаетесь вы политикой или нет!

Больше всего я боялся именно этого! Не приходилось сомневаться — в Ташкенте быстро выяснят, кто мы такие. Сердце, только что успокоившееся, снова усиленно забилось, снова нахлынули самые мрачные мысли. Но делать было нечего. Оставалось положиться на судьбу. Поэтому я постарался ответить как можно спокойнее:

— Значит, вы вызвали меня, чтобы проститься?

— Да, я хотел проститься.

— Вы одного меня посылаете?

— Нет… Все едете. И Лукин тоже едет.

Габдуллин поднялся и, язвительно улыбаясь, закончил:

— Доброго пути!

В последнее время я и без того страдал бессонницей. Ночи напролет ворочался с боку на бок, пока наконец не засыпал, выбившись из сил, измученный непрерывной вереницей мыслей. Но и тогда не приходило успокоение: меня начинали душить кошмары, я то и дело вскрикивал и просыпался в холодном поту. А тогда опять являлись все те же мысли, и снова я принимался ворочаться на своем жестком матраце. Иногда пробовал уговаривать себя: зачем ты мучишься? Ведь все равно тебя здесь никто не пожалеет, даже если ты все дни и ночи будешь проводить в горьких слезах. Ты — затонувшее судно. Разве шторм может причинить вред затонувшему судну?

Так я успокаивался на некоторое время. Вернее сказать, пробовал убедить себя. Может быть, поэтому сообщение Габдуллина, сперва сильно встревожившее меня, затем пробудило искорку надежды. Вдруг в пути случится что-нибудь и мне удастся унести ноги? Вдруг счастье улыбнется нам и кто-нибудь нас выручит? Может быть…

Закутавшись в шубу, я лежал, свернувшись клубком, и одну за другой перебирал счастливые возможности, какие могли встретиться по дороге в Ташкент. Как я ни корчился под шубой, тепло не приходило. Да и откуда ему взяться! Матрац подо мной был тверд, как доска. Моя превосходная шуба за дорогу изрядно вытерлась и уже разъезжалась по швам. Ни разу еще мне не выпадало такой морозной ночи! Как я ни старался, сон бежал от моих глаз, не удавалось даже сомкнуть веки. А ведь большая часть ночи, пожалуй, прошла уже!..

Я поднялся, подошел к узкому решетчатому окошечку, привстал на цыпочки и посмотрел на улицу, но стекло окна покрылось инеем, и ничего нельзя было разобрать.

Я начал шагать взад и вперед по камере. Ноги, казалось, онемели от холода и не слушались. Снял меси, начал растирать пальцы ног, пятки. Снова принялся ходить. Потом опять бросился на койку и, завернувшись в шубу, пытался представить себе мой дом в Лондоне, уютные, теплые комнаты, вспомнил жену Мэри, ее нежные объятия… Вспомнил сына…

Вернутся ли когда-нибудь эти счастливые дни?

Уже начало светать, когда я наконец заснул. Вернее, забылся в тяжелой дремоте. Но как только часовой загремел засовом, я тут же открыл глаза, поднял голову и посмотрел на окошко. Было еще довольно темно, но уже доносилось предрассветное пение петухов.

Двое бойцов, широко распахнув дверь, вошли в камеру. В руках первого бойца был фонарь. Как бы кого-то разыскивая, он пошарил фонарем по камере. Затем, направив фонарь прямо на меня, скомандовал:

— Встать! Собрать вещи! После завтрака готовьтесь в дорогу!

Я молча встал, совершил намаз и начал собирать вещи. Немного погодя совсем рассвело. Начинался еще один безрадостный день моей жизни.

Было очень холодно, с севера дул сильный, пронизывающий насквозь ветер. Вокруг все было покрыто инеем — стены домов, стволы деревьев. Зима, видимо, наступила по-настоящему.

Всех нас собрали во дворе. Я поздоровался с Ричардом и Артуром, спросил их о здоровье. Но тут один из бойцов прикрикнул:

— Разговоры запрещены!

Кирсанов, видно, тоже сильно продрог ночью. Ом не мог стоять спокойно, переступал с ноги на ногу. Наконец закричал со злобой:

— В такой холод — и ехать верхом? Вы что же, убить нас хотите? Совести в вас нет!

Низкорослый командир в бурке из верблюжьей шерсти подошел к Кирсанову и насмешливо спросил:

— Что, холодно?

— Нет, жарко, так жарко, что даже мозги плавятся! — Глаза Кирсанова, казалось, вот-вот выскочат из орбит, так он был зол. — Вам только бы болтать о человечности. На это вы мастера. А на деле… Эх, вы…

Низкорослый ничуть не смутился. Тем же насмешливым тоном ответил:

— Не волнуйтесь. Вот отправитесь в дорогу, согреетесь. Придете в себя. Тогда и поговорим о человечности!

Кирсанов больше ничего не сказал, только сердито проворчал что-то под нос.

Низкорослый скомандовал:

— По коням!

Кроме нашей четверки, было еще двое незнакомых арестантов. Всех шестерых по двое посадили на трех лошадей. Наши вещи навьючили на четвертую лошадь. Я взял к себе в седло Артура. Месяц тюрьмы и ему обошелся дорого: лицо побледнело, в глазах погас прежний молодой огонек. Мне показалось даже, что он стал как-то меньше ростом.

По дороге Артур рассказал мне все, что пережил за этот месяц. Его тоже допрашивал Габдуллин. Все те же приемы, та же песня. Угрожал, обещал… Наконец ему надоело, и он прекратил допросы.

Ветер становился все суровее, в воздухе пахло снегом. Но командир, разметав по ветру полы своей черной бурки, ехал впереди, ничуть не сбавляя рыси. После полудня мы остановились на привал в каком-то пустынном овраге, поели, напились чаю и двинулись дальше. Населенные места вблизи Турткуля остались уже позади, и мы ехали теперь по безжизненной пустыне. Командир явно торопился, было ясно, что он хочет до наступления темноты добраться до какого-нибудь жилья.

Кирсанов, ехавший позади, вдруг отчаянно закричал:

— Стойте!

Командир, натянув поводья, обернулся назад:

— В чем дело?

В этот момент Ричард, ахнув, повалился с лошади. Хорошо, что Кирсанов вовремя успел ухватить его за порот, а потом подтянул за пояс. Один из конвоиров подоспел на помощь. Командир, хлестнув копя, тоже подскакал к ним. Ричард еще на привале говорил, что ему нездоровится, ничего не ел, только выпил пиалу чая. Но кто слушает жалобы арестанта? Никто не обратил на него внимания.

Каждый из нас был приторочен толстой веревкой, пропущенной под брюхо лошади и накрепко привязанной сзади к седлу. Мы не могли сойти с лошадей и сидели, как пригвожденные к седлам.

Развязав веревку, Ричарда быстро сняли с лошади. Командир разостлал на земле свою черную бурку и приказал одному из бойцов:

— Принеси аптечку с лекарствами… Живо!

В лице Ричарда не было ни кровники. Закрыв глаза, он тяжело дышал. Командир чуть приподнял его голову:

— Что с вами? Где болит?

Ричард ухватился за правый бок и начал кататься из стороны в сторону. Командир провел пальцами по больному боку и сурово спросил:

— Здесь болит?

Ричард дернулся и закричал. Командир отвел руку:

— A-а! Аппендицит… Воспалилась слепая кишка. Лежи, не двигайся. Сейчас боль пройдет, — сказал он.

Ричард лежал, подтянув к животу колени. На него набросили попону. Нас тоже развязали. Спешившись, мы потоптались возле лошадей, чтобы размять ноги и согреться. Ричард был здоровее всех, мы ни разу не видели, чтобы он чем-нибудь болел. Сначала мне показалось даже, что Ричард притворяется, что сообща с Кирсановым придумал какую-то хитрость. Но это было не так. Приступ аппендицита оказался настоящим, и притом таким мучительным, что бедняга, не в силах сдержаться, плакал навзрыд. Мы тоже ничем не могли ему помочь. Командир делал все, что было в его силах: укрывал Ричарда, утешал его, ласково уговаривал потерпеть. Я, признаться, не ожидал от него такой человечности.