Свет - Майкл Гаррисон

— Туман сгущается, Энни, — заметил он.

Энни его не слушала, потому что объясняла Белле:

— Ты не осознаешь последствий своих действий. Ты себя ведешь так, словно в твинк-баке зависла.

Она засунула Беллу головой в мусорный бак.

— Я хочу, — продолжала Энни, — чтобы ты в полной мере осознала, каково им пришлось, когда ты с ними так поступила. И что ты на самом деле натворила.

Белла попыталась рассмеяться, но выдавила лишь «гак… гак… гак…».

Энни усилила хватку. Белла покраснела еще пуще. Издав новое «гак», она обмякла. Тут Энни, казалось, утратила к ней интерес. Бросив Беллу на бетон, она подцепила сумочку бандитки.

— Эй, Эд, ты только глянь! Здесь же полно бабла!

Она обеими руками зарылась в сумочку, набрала полную пригоршню денег и, подбросив их в воздух, засмеялась как девчонка. Радость Энни не знала границ независимо от повода. Она была рикшей и любому делу отдавалась полностью. В другую эпоху ее могли бы назвать простушкой, но если к кому и применимо это определение, то только не к ней.

— Эд, я никогда в жизни не видела столько денег!

Пока Энни пересчитывала деньги, Белла Крэй отлепилась от бетона и на негнущихся ногах чухнула в туман. Двигалась она как-то кривобоко.

Эд вскинул пистолет Чемберса, но было уже поздно. Белла удрала. Он вздохнул.

— Ничего хорошего из этого не получится, — сказал он.

— Да нет же, получится, — ответила Энни, сгребая деньги. — Лучше уж они мне достанутся, чем этой тупой корове. Ты увидишь.

— Теперь не успокоится, пока и тебя со свету не сживет.

С рассветом они перетащили мусорный бак по бетону в дюны, где Эд похоронил Тига с Ниной, а в песок над могилой воткнул знак Пляжа Чудовища. Энни постояла минуту в тумане, потом сказала:

— Эд, мне так жаль твоих друзей.

И ушла спать, но Эд остался, пока туман не унесло ветром. Раскричались морские птицы, ветер задул вдоль берега, гуляя в песчаных тростниках. Эд вспоминал Нину Волдыриху, как она дрожала и шептала, пока он входил в нее: «Давай сильнее. О да. Меня».

Той ночью в нем что-то изменилось. На следующем представлении он провалился прямо сквозь видения детства в какое-то другое место.

25

Проглоченные богом[58]

Майкл и Анна Кэрни снова ехали на север от Нью-Йорка. Акцент у них был английский, одежда — свежая и чистая, выражение лиц — слегка озабоченное. На сей раз они двигались без спешки. Кэрни выбрал пункт проката в спальнике и арендовал там серый «БМВ». Они побездельничали немного на Лонг-Айленде, затем вернулись на материк и двинулись дальше на север вдоль береговой линии, углубляясь в Массачусетс.

Они останавливались поглазеть на все сколько-нибудь интересное, все, упомянутое на дорожных указателях. Случалось это нечасто, если не считать остановок у моря. Кэрни чувствовал себя внезапно провалившимся в прошлое: бороздя блошиные рынки и секонд-лавки в каждом городке по пути, он откапывал там зачитанные книги, древние видеопленки и восстановленные на CD альбомы, привязанность к которым он прежде никогда не осмеливался явить на публике. Назывались эти вещи «Незабвенный огонь»,[59] «Гончие любви»[60] или как-нибудь еще. Анна поглядывала на него искоса, когда восхищаясь, а когда недоумевая. Они ели трижды в день, зачастую в рыбных ресторанчиках у самой воды, и, хотя Анна набрала вес, она перестала жаловаться, что толстеет. Ночевали где придется, избегали мотелей, стараясь останавливаться в красочных частных домиках с питанием и ночлегом (владельцами оказывались либо красногубые лесбиянки на пенсии, либо вышедшие в тираж брокеры среднего возраста, бежавшие гнева Великого Бычьего Рынка). Настоящий английский мармелад. Чайки, прибой, перевернутые лодчонки-плоскодонки. Чистота и красота побережья.

В конце концов они снова оказались на Пляже Чудовища, где Кэрни снял комнату в обшитом досками коттеджике, с видом на океан через узкую дорогу и дюны. Внутри было голо, как на пляже: окна без штор, паркет потрескался, по углам висят связки высушенного тимьяна. Снаружи на серых досках еще удерживались под морским ветром следы бледно-голубой краски.

— По крайней мере, телевизор есть, — сказала Анна. — И мыши.

Потом спросила:

— Что мы тут делаем?

Кэрни не знал точного ответа.

— Думаю, прячемся.

По ночам ему все еще снились Брайан Тэйт и белая кошка, тающие свечным воском в зловонной духоте клетки Фарадея; но теперь, все чаще и чаще, сны помещали их в абсолютно бессмысленную обстановку. Принимая замысловато официальные сидячие позы, они кувыркались, улетая прочь в непроглядной тьме. Кошка выглядела бы элементом резного орнамента на деревянной полке, вот только размерами не уступала человеку. (Эта странная деталь масштаба сновидений, своеобразный автокомментарий сна, повергала Кэрни в яростное отчаяние — он испытывал резкое, неимоверно удручающее бессилие.) Не переставая кувыркаться, человек и кошка отдалялись, уменьшались в размерах и наконец, иератически жестикулируя, пропадали из виду на фоне медленных взрывов звезд и туманностей.

В сравнении с этим кончина Валентайна Спрэйка могла показаться малозначительной, хотя воспоминания о ней ничуть не утратили гротескности.

— Прячемся, — повторил Кэрни.

На третьем году учебы в Кембридже, еще до встречи с Анной или убийств, Кэрни однажды обнаружил, что смотрит в витрину книжного киоска по дороге в Тринити-колледж. Там находилась стопка поздравительных открыток с готовыми текстами, и в тот миг, когда Кэрни проходил мимо, открытки внезапно слились в его представлении с валявшимися на тротуаре автобусными билетами и банкоматными чеками. Внутреннее и внешнее пространство, витрина и улица, были продолжениями друг друга.

Он все еще путешествовал по велениям карт Таро. Двумя или тремя днями позже, где-то между Портсмутом и Чаринг-Кросс, поезд остановился на маршруте — сперва из-за ремонтных работ, потом из-за поломки. Кэрни задремал, но вскоре рывком пробудился. Поезд стоял, и он не понял, где находится, хотя, наверное, это была станция: пассажиры прохаживались снаружи, дыша горьковато-холодным воздухом, в их числе и двое священников с идеально-белыми, седыми до последнего волоска, как никогда не бывает у мирян, прическами. Он снова уснул, и ему привиделись утраченные услады Дома Дрока, но скоро проснулся в ужасающей уверенности, что вскрикнул от экстаза во сне. Наверное, его слышал весь вагон. Ему было двадцать, но будущее уже прояснилось. Если и дальше странствовать вот так, он вскоре превратится в типичного пассажира лондонского экспресса: храпящего человека средних лет с плохими зубами, при холщовом чемоданчике, — голова во сне откинута на подголовник и застыла в неудобной позе, разум расползается, как старый пуловер, все кругом неприятно и невыносимо.

То было последнее откровение. В его свете колода Таро, генератор откровений, представилась Кэрни ловушкой. Самая незначительная из карьер: путешествия, быть может нескончаемые, упакованные внутри колоды, словно во фрактальных измерениях, но среда откровений стала для него так же прозрачна, как витрина киоска, и слишком очевидна. Ему было двадцать, и чистенький желтый передок поезда «Интерсити», вылетающий на перрон в солнечное сияние, больше не преисполнял его душу восторгом. Он повидал слишком много душных хостелов и станционных кафешек. Он осуществил слишком много пересадок.

Сам того не зная, он готовился к великому переходу на следующий этап своей жизни.

— Прячемся? — переспросила Анна.

— Да.

Она подошла к нему совсем близко и села так, что он почувствовал тепло ее тела.

— Ты в этом уверен?

Вероятно, нет. Вероятно, он чего-то ждет. Каждый вечер, дождавшись, пока Анна заснет, он уходил на Пляж Чудовища и сидел там подолгу. Немезиды в кои-то веки было не видать. Что-то в их отношениях навеки переменилось. Впервые с момента первой встречи Кэрни, даром что его трясло от страха при одной мысли, подначивал Шрэндер явиться. Почувствует ли он, как та остановилась рядом? Повернет ли она голову умным, как у птицы, движением — выслушать его? Поинтересуется ли, почему его пальто стелется по земле на манер фрака?

Делать на пляже во тьме было особо нечего — только наблюдать, как накатывают и отступают океанские волны под суровыми звездами. Холодный ветер с шипением просеивал песок через дюнную поросль. Вокруг проступало леденящее кровь свечение. Кэрни казалось, что пляж бесконечен: в его представлении он становился метафорой того или иного переходного состояния, границы, пляжа на краю известной Вселенной. Что за чудовищам явится мысль искупаться на таком пляже? Более страшным, нежели сгнивший, утративший сходство с первоначальным скелет акулы, более жутким, нежели плезиозавр, если недолговечная первоначальная гипотеза 1970 года была истинной. Обычно, возвращаясь в коттедж, Кэрни вынимал футляр с жестким диском, где были записаны данные Брайана Тэйта. Он задерживал его в руках на минуту-другую в холодном синюшном свете телеэкрана, затем клал на место. Однажды он вытащил лэптоп и подсоединил к нему диск, хотя включать ни то ни другое устройство не стал, а, вместо этого, пошел в спальню и не раздеваясь лег рядом с Анной, положил ладонь на ее промежность и принялся массировать, пока Анна не застонала, полупробудившись.