Курс на юг - Борис Борисович Батыршин

мы будем ждать вас возле него, там приметный холмик с глинобитной халупой. Короче, захочешь – не ошибешься, да и Кончи… Ачива твоя подскажет. А сейчас пошли праздновать, пока наш разлюбезный дон Гальвес чего-нибудь не заподозрил.

25 декабря 1879 г.

Перу. Гавань Кальяо

Полночь

– Дзин-н-нь!.. Дзин-н-нь!.. Дзин-н-нь!..

Карманный «Лонжин» отсчитал двенадцать ударов. В ответ с далекого берега громыхнул пушечный раскат, едва слышно задребезжали колокола собора. Кальяо встречал Рождество, даже морская блокада была не в состоянии этому помешать – и только боевые корабли на рейде стоят черные, молчаливые, без единого огонька. Новый адмирал запретил шумные празднования с пальбой и фейерверками, которые так любят горячие латиноамериканцы – категорически, под страхом военного суда.

Но к минному катеру лейтенанта Гальвеса, режущему длинными галсами внешний рейд, это не относилось. Суденышко носило гордое имя «Индепенденсия» в честь бездарно профуканного перуанцами броненосца. Это то ли четвертый, то ли пятый боевой выход. Остальные минные катера до сих пор на верфи, и вся тяжесть ночного патрулирования легла на лейтенанта Гальвеса и его команду из четырех человек – минера, механика с кочегаром да русского кондуктора, переведенного на кустарную торпедеру с «Тупака Амару».

– С Рождеством, сеньоры! Мигель, амиго, доставай свою флягу! По глотку можно, только не больше…

Кондуктора звали вообще-то Мишка, но перуанцы, с которыми ему приходилось служить, исказили имя на испанский манер. Впрочем, Мишка не жаловался.

– Так точно, вашбродь! Вот, не побрезгуйте, чистый полугар, из самой России вез…

Кондуктор лукавил, конечно. Пять ящиков казенного хлебного вина передали на «Тупак Амару» еще в Сан-Франциско, с американского парохода, вернувшегося из Владивостока. Повалишин настрого велел беречь ценный продукт до особых случаев, и Мишка не сомневался, что сейчас, в это самое время, в кают-компании и кубриках броненосного тарана сворачивают с горлышек сургучные пробки, украшенные казенными печатями. А уж чего ему самому стоило разжиться у буфетчика такой бутылочкой…

Сосуд пошел по кругу. Хлебное вино (положенные тридцать восемь оборотов!) лилось в глотки, привычные к рому, мескалю и дрянному виноградному писко.

– По глотку, амигос, только по глотку! Вот вернемся на берег, пейте сколько влезет!

И дернул же черт за язык веселого лейтенанта Гальвеса! Луч фонаря вырвался из темноты и уперся в торпедеру. Ударил винтовочный залп, и минер, едва успевший поднести к губам бутылку, молча кувыркнулся за борт. Фонтаном брызнули щепки от бортов, одна из них впилась лейтенанту в щеку.

– По местам! Тревога! Полный ход, право руля!

Надо отдать лейтенанту должное: сориентировался он мгновенно. У форштевня катера вырос бурун, Гальвес быстро закрутил маленькое штурвальное колесо, суденышко вильнуло влево, выходя из луча. За кормой в полукабельтове мелькнула неприятельская миноноска с уставленными вперед шестами, на которых висят латунные клепаные бочонки, от которых тянутся в кокпит гуттаперчевые провода. Лейтенант знал, что в каждом из них по тридцать фунтов пироксилина – достаточно, чтобы пробить борт броненосца или разнести в щепки крошечный катер.

– Мигель, к орудию!

Орудие – это слишком громко сказано. На «Индепенденсии» стоит картечница системы Норденфельда, пять винтовочных стволов, перезаряжаемых одним движением рычага. Такую операцию и проделал сейчас кондуктор – с хрустом рванул на себя железную загогулину, повернул картечницу на тумбе и нажал на спуск.

– Р-р-рах!

Пять стволов разом выплюнули свинец. В ответ из темноты посыпались пули, лучи снова скрестились на «Индепенденсии».

– Три катера, окружают! Хватай карабины, огонь!

А чилийская торпедера настигает, мины угрожающе покачиваются на шестах. Еще две, три сажени…

Пули летят с двух сторон – мимо, мимо, мимо! Не так-то легко попасть по прыгающему в волнах катеру, идущему двенадцатиузловым ходом.

– Не робеть, амигос! Чилийцы не рискнут пустить в ход мины, сами же на них и подорвутся!

– Р-р-рах!

Лязг перезарядки, матерная рулада – отнюдь не на языке Сервантеса.

– Р-р-рах!

– Р-р-рах!

Из темноты прилетели вопли страха и боли, фонарь погас. Кондуктор не промахнулся.

«Колоколо» резко прибавляет ход и чуть ли не тычется форштевнем в миноноску. Шест со смертоносными бочонками ныряет под корму. С катера несутся отрывистые команды. Гальвес бросает штурвал, подхватывает с палубы ящик. В глазах – ярость и смертельная решимость.

– И-иэх-х! Замах, ящик со ста фунтами черного пороха летит на бак торпедеры, которая, как поросенок к свиноматке, прилипла к корме «Индепенденсии».

– Берегитесь, амигос! Ложись!

Оскалившийся кондуктор разворачивает свою пушку и выпускает веер пуль вдоль палубы чилийской миноноски. Гальвес, пригнувшись, палит из револьвера, целя по ящику.

Сдвоенный грохот, столбы воды разбрасывают катера – чилийский офицер успел в самый последний момент замкнуть контакт, подающий ток на мостик накаливания взрывателя. «Колоколо» встает на нос, из кокпита в волны сыплются люди. «Индепенденсия», разорванная почти пополам, оседает в воду[24].

Кондуктора Мишку отбросило взрывной волной далеко от миноноски – в последний момент, когда кулак спрессованного до бетонной твердости воздуха ударил его в грудь, он успел увидеть, как разлетается кровавыми ошметками голова лейтенанта. И сразу – мрак, бешеный водоворот, вода, захлестывающая распяленный в судороге рот.

Спасательный пояс, набитый, на манер матросских коек, пробкой, вынес его на поверхность, и сразу вспыхнул и заплясал над головой луч прожектора, раздались частые хлопки малокалиберок и заполошный треск «Гатлингов» противоминного плутонга.

«Свои… – мелькнуло в гаснущем сознании. – Успели… подберут… спасут…»

И все вокруг – океан, изувеченные катера, мечущиеся по волнам лучи – проваливается в глухую черноту.

IX

26 декабря 1879 г.

Чили. Окрестности Вальпараисо

Предчувствия, возникшие во время визита Ачивы, не обманули Сережу: происходящее с ним чем дальше тем сильнее напоминало авантюрный роман, вроде тех, которыми он зачитывался еще гимназистом. Впрочем, вряд ли стоило винить племянницу коменданта в том, что окружавший их антураж напоминал готическое средневековье.

И уж точно прямо-таки кричал об этом узкий каменный тоннель, по которому они выбрались за крепостные стены.

Ачива пришла за ним в часа два пополуночи. Большим ключом отперла келью в противоположном конце коридора, выпуская Сережиных подчиненных. Ржавое железо заскрипело так, что Сережа мгновенно взмок от страха – казалось, звук этот слышен на другом конце крепости. Но похоже, сержант Лопес не только отвернулся этой ночью, но еще и заткнул для верности уши.

Люк, ведущий в подземелье, притаился в углу двора, заваленного всяким хламом – разбитыми бочками, гнилыми досками, сломанными тележными колесами. Пока Дырьев и минер растаскивали эту кучу, а Сережа караулил, Хуанито изготовил из обломков досок и тряпья факелы, обильно полив их вонючим китовым жиром из бутылки, принесенной Ачивой. О том, чтобы прихватить обыкновенный фонарь, девушка почему-то не подумала, и это нисколько