Убийство в кибуце - Батья Гур

Михаэль видел, как лицо Гуты исказилось ненавистью и злобой, когда она стала говорить, обращаясь непосредственно к Моше:

— Почему ты ничего не говоришь о том, что они хотели построить дом для стариков, чтобы решить жилищную проблему? Почему ты не говоришь об этом? Последний раз, когда я пожаловалась на то, что нам не дают новое жилье, Оснат мне сказала, что жилищный комитет задумал новый проект. Другими словами, они хотели построить дом для престарелых и продавать в нем часть мест старикам из города, как будто в кибуце мало денег!

— Гута, — сказал Моше, — пожалуйста, прошу тебя.

— Проси сколько хочешь, но ты нам рот не заткнешь, — закричала Матильда. — Она рассматривала это не только как решение жилищной проблемы, но и социальной. Она сама говорила мне, что старики могли бы знакомиться с новыми людьми в этом доме для престарелых или как там его называют.

— Вы просто хотите от нас отделаться, не выдвигая никаких причин, — крикнула Гута, — вот к чему сводится ваше новое видение.

— Это для того, чтобы мы не мешали внедрять им их нововведения, — сказала Йохевед, которая тоже встала с места.

— А что станет с институтом детских воспитателей? Как ты это видишь? Зачем тогда будут нужны воспитатели? — спросила ухоженная молодая женщина, сидевшая в центре зала. Михаэль не узнал ее, а Авигайль в ответ на его вопрос пожала плечами.

Дворка наклонилась вперед, достала из-под своего стула черную книгу и воскликнула:

— Товарищи! Товарищи! Позвольте мне сказать! — Постепенно установилась тишина, все, кроме Дворки, сели на свои места, а она, стоя с раскрытой книгой, стала говорить: — В трудные моменты, как этот, мы должны прислушиваться к тому, что говорили первопроходцы прежних времен, те коммунары, которые были искренни по отношению друг к другу — мы можем найти у них утешение, когда нам трудно, как сейчас. Я хочу вам прочесть отрывок из книги «Наша коммуна». Эти слова принадлежат Давиду Кахане[9], который в книге фигурирует как Давид К. Этим людям не нужно было оставлять свои имена для потомков, для них не важно, кто говорит, а важно, что говорят. Мы живем ради высшего идеала, когда счастье одного зависит от сплоченности коллектива, как сказал Давид Кахане. А теперь я прочту вам отрывок. — Она читала долго и с выражением о бедах первых основателей кибуцев, потом захлопнула книгу, села и медленно сняла очки.

— Я ей не верю, — вдруг сказал Михаэль. — Я не верю этой женщине… Наконец-то она показала свое истинное лицо.

Он подошел к раковине, наклонился и стал пить воду из крана.

— У нее крыша, что ли, поехала? — спросила Авигайль, ни к кому не обращаясь. — Зачем этот спектакль?

Михаэль вернулся в кресло и уставился на экран. Камера показывала Дворку.

— Ты не поняла главного. Никто не ходит по улице с книгой «Наша коммуна», а это значит, что она заранее готовилась. Я могу утверждать: прежде чем устроить этот спектакль, она знала, что должно произойти на собрании.

— У нее пугающий взгляд, — сказала Авигайль, — и мне она не нравится.

Михаэль закурил и встал, не отрывая взгляда от экрана. Он был полон тревоги, почти ужаса. В этот момент Дворка казалась ему совсем другой. Лицо его горело, словно он стал свидетелем чего-то ужасного.

— Я прочла этот отрывок ради последней фразы, — сказала Дворка, — чтобы подчеркнуть, что для нас опаснее всего — сомнения. Что даже в те времена люди не боялись выражать свои чувства, что семья, семья кибуца позволяет быть искренним. Мы должны постоянно анализировать себя, чтобы понять, тот ли мир мы построили, и если это правильный мир, мы должны его сохранять. — Дейв смотрел на нее широко открытыми глазами и периодически кивал головой. Так смотрят либо на мудрого учителя, который решил поделиться своей мудростью, либо на редкое животное. Театральный, страстный тон сменился у нее деловыми, спокойными интонациями, и она сказала: — Что касается совместного проживания детей и родителей, то я не вижу каких бы то ни было изъянов в нынешней системе. Задумайтесь над вашим собственным поколением — было ли что-нибудь неправильное с вами? А ваши общие воспоминания и опыт? А участие всего кибуца в развитии каждого ребенка? Мы знали, когда у него новый зуб прорезывался или когда ребенок делал первый шаг. Да вы сами служите доказательством успешности того эксперимента, который мы начали с такой верой и самоотверженностью.

Но Матильда с ехидной улыбкой сказала:

— Не рано ли говорить об успехе?

— А что с домом для стариков? — спросила Гута. — Это меня больше всего интересует.

— Невозможно говорить сразу о двух проблемах, — ответила Дворка.

— Оснат считала, что можно, — сказал Моше. — И даже необходимо.

Дворка поджала губы, которые у нее вытянулись в ниточку, а потом раскрылись:

— Вы же знаете, что я была с ней не согласна.

— Ну, разногласия у нас всегда были, — примирительно сказал Зив а-Коэн, — и нет нужды торопиться. Лично я не вижу, почему нам нужно отказываться от специального учреждения для пожилых, тем более что оно не лишает нас права голоса и возможности участвовать в жизни кибуца. Что касается совместного проживания детей и родителей, то мы не должны подходить к этой проблеме слишком узколобо.

— В любом случае, — перебила его Дворка с неожиданным нетерпением, — совершенно ясно, что для большинства эти планы неприемлемы, поскольку они подрывают главную идею, которая лежит в основе кибуца. — Она глубоко вздохнула и с презрением произнесла: — И не нужно ссылаться на другие кибуцы. Идея шагать в ногу со временем и следовать пагубным примерам для нас неприемлема. В Объединенном движении кибуцев постоянно идут разговоры о зарплате, о том, что кибуцники должны получать деньги за свою работу. Я, конечно, могу выглядеть анахронизмом, но в глубине души знаю, что наша жизнь обретает смысл не в материальных благах, а в самореализации.

— Только минуту назад ты говорила о необходимости перемен, — напомнил ей Зив а-Коэн.

— А что плохого в том, как мы воспитываем наших детей? — закричала Дворка.

У Моше дрожали руки, когда он встал и посмотрел на Дворку и на тот ряд, где сидели пожилые члены кибуца, совершенно по-новому — тяжело и непримиримо.

— Я скажу, что именно не так. Во-первых, плохо уже то, что мы об этом ни разу не говорили. Вы не позволяли говорить об этом и не хотели слушать. Я хорошо помню, как Срулке старался отвести меня в дом для детей, когда я ночью сбежал оттуда. Главное, что я понял после смерти Оснат, — это то, что нельзя молчать. Я хочу сказать свое слово, а вам придется меня выслушать. У нас сегодня такое же собрание, какое описано в книге «Наша коммуна». Я читал этот сборник монологов, в которых автор изливал свою душу, и первой моей мыслью было — до чего все изменилось с тех пор! Общее собрание превратилось в штампование: эту просьбу удовлетворить, в той — отказать, да еще в обсуждение мелких организационных дел. Что вы знаете о нас? Возможно, вы знаете, когда мы научились ходить или когда у нас появился первый зуб, но о том, что происходит в нас самих, у вас нет ни малейшего понятия. Вы никогда не говорили с нами, если не считать шуточек и пародий, которые появлялись по случаю юбилеев кибуца или бар-мицв. Это не значит, что в нашем взрослении не было ничего хорошего. Но разве можно забыть те страдания, которые мы испытывали по ночам, когда вместо матери к нам подходила чужая женщина, а вместо отца — чужой мужчина? — Михаэль слышал, как тяжело дышала Авигайль, и чувствовал, как ее рука гладила его руку. — Моя мать Мириам, — произнес Моше сдавленным голосом, — которую вы все знали, была простой и прямой женщиной. Она трудилась всю свою жизнь и никогда не выступала на общих собраниях, но всегда была преданным членом кибуца. — Он огляделся. Никто не говорил, никто не шевелился. Все пристально глядели на него — кто с негодованием, кто с удивлением. — Моя мать, — повторил Моше, — часто рассказывала мне о том, как вы вышвырнули первую воспитательницу Голду. Я помню ее имя только по рассказам матери, поскольку, как мне говорили психологи, человек не может помнить о том, что происходило, если ему было меньше полутора лет. А вы вышвырнули ее как раз тогда, когда мне было полтора года. А что было, когда я был еще младше? Где вы тогда были? Мириам сказала, что она запомнила меня, когда я только научился ходить и пытался ручонкой ухватиться за платье воспитательницы, а та отталкивала меня, всего в слезах и соплях. Где вы были тогда? — Его взгляд был направлен на Дворку, которая не опустила своих глаз. — Я хочу знать, где были вы? Что вы думали, когда по ночам нам было страшно? Как вы согласились с тем, что мать могла видеть своего ребенка только полчаса в день? Вы решили, что семья — ничто, а общество — все, и сами же посмеивались над этим во время праздников. Все, что Оснат говорила мне, — чистая правда. Она говорила, что вы противитесь изменениям потому, что сами чувствуете за собой вину. И чтобы защитить себя и оправдаться, вы хотите сохранить это безобразие! — Услышав недовольный ропот, Моше отмахнулся. — Не пытайтесь заставить меня замолчать. С этим пора кончать! Это слишком долго длилось. Может быть, у вас есть свои аргументы — трудности вашей жизни и все такое, — но мы должны положить конец вашим глупостям. Я хочу сам целовать своих детей на ночь, хочу слышать, когда они кашляют в соседней комнате, а если им снятся кошмары — пусть бегут к моей кровати, а не к местному телефону. И пусть не бегают по ночам в поисках родителей, спотыкаясь о камни и видя в каждой тени чудовище, а потом оказываясь перед закрытой дверью родного дома. Мои дети буду со мной, а остальное не имеет значения.