Жёлтая линия - Михаил Тырин

Наши субъективные ощущения в расчет никто не брал, и, думаю, правильно.

Спасенная жизнь дороже.

— Когда же посадка? — произнес Щербатин.

— Думаю, сразу, как только ее разрешат. И ни минутой раньше.

— Спасибо за исчерпывающий ответ.

— Спрашивай еще, не стесняйся.

Нам было скучно. Сейчас на прогулочной палубе пассажирского транспорта не было никого, кроме нас. Можно было сесть на любой диван, подойти к любому иллюминатору. Во время маневров космолета иногда появлялся голубой краешек планеты — освоенного мира, в котором нам предстояло отныне жить. Предложение послужить на Водавии еще сезон-другой мы отвергли категорически.

Нерадостным оказалось наше возвращение с войны. С Водавии летели разбогатевшие штурмовики и пехотинцы, пилоты, операторы-танкисты — все гордые, довольные собой, полные надежд и предвкушений. Их ждала сытая и беззаботная жизнь с новым холо.

Мне и Щербатину гордиться было особо нечем. В награду за научный подвиг нам оставили наше первое, “инвалидное” холо, хотя мы уже не были инвалидами. А может, не в награду, а просто из жалости. Впрочем, плевать мы хотели на холо и на все свои боевые заслуги, вместе взятые. Главное — убраться подальше от водавийской мясорубки.

— Все не так уж плохо, — неожиданно изрек Щербатин.

— О, да!

— Да ладно тебе юродствовать. Мы не просто выбрались живыми, мы получили холо. Теперь ты и я — граждане, у нас есть права. Нас пустили в этот мир, и он наш по праву, по закону.

— Жаль, мир еще не знает, что он наш.

— Не будь занудой. Мы прошли через испытания — и вот она, награда.

Замечательный звездолет мчит нас с войны навстречу мирной жизни. Планета рукоплещет победителям. И у нас первое холо…

— Первое холо — оно, конечно, лучше, чем ничего.

— Ты просто не понимаешь, что теперь ты гражданин. Вот скажи сам себе

— я гражданин.

— Я гражданин, — сказал я себе. — И что?

— Все! Теперь можешь сам себя уважать. Можешь идти к намеченной цели, для этого здесь все условия.

— Щербатин, я не имею цели. Я надеялся, ты меня до нее доведешь.

В этот момент край планеты вновь показался в иллюминаторе. Щербатин прижался лицом к толстому холодному стеклу и умолк, разглядывая скрытые дымкой материки и океаны. Я тоже подошел, чтобы взглянуть получше на наш новый мир. А впрочем, что смотреть? Планета как планета.

— Как мы тут выдержим? — вздохнул я минуту спустя.

— А что тебя смущает?

— Не знаю, Щербатин, как сказать. Предсказуемость. Ходьба по линеечке. У меня такое чувство, что я поселяюсь в огромную зону строгого режима, где мне не положено ничего лишнего.

— Ну и запросы у тебя, Беня, — хмыкнул Щербатин. — Свободы ему мало… Где ты такое видел, чтобы тебя кормили, одевали, свежие носки выдавали, и при этом делай, что хочешь. Хоть в потолок плюй, хоть на голове ходи.

— Вот я и говорю, как в тюрьме. Кормят, одевают…

— Кто бы тебе дома такую тюрьму обеспечил? Сидел бы небось, писал стишки — и никаких забот.

— Это верно. И все-таки дома не так. Дома даже нищий попрошайка может выбрать — курить ли ему “Беломор” или шикануть и разориться на “Яву” с фильтром. А здесь, как в трубе, ни шагу в сторону. Положен тебе комбикорм — вот и жри его, пока не дослужишься до приправы.

— Зато этим комбикормом ты обеспечен пожизненно. И не боишься, что умрешь с голода или останешься без курева! Уверен, что это хуже?

— Не знаю. Может, для всех этих галактических бедуинов и лучше. Они, может, дома совсем голодали. А для нас…

— А чем мы от них отличаемся? Ты так и не уяснил, Беня, что мир един в своей сущности. И наша матушка-Земля по большому счету мало чем отличается от всей Цивилизации.

— Ну не скажи.

— А вот и скажу. Представь, что приехал ты в Америку или хоть в Германию.

Сначала ты никто и живешь скопом вместе с китайцами, мексиканцами и прочими ловцами счастья. Получаешь пособие, лишь бы не убивал и не грабил. Вот ты устроился мусорщиком и уже можешь позволить себе свою комнатку. Потом начинаешь торговать пирожками, богатеешь, открываешь дело. И вот у тебя уже свой дом, машина, ты можешь полчаса в день проводить в баре. А рядом в таком же доме живет сосед, у которого такое же дело. Богатеешь еще

— переезжаешь в другой район, к себе подобным. Те же самые холо, только границы чуть размыты.

— Ну видишь — размыты.

— Потому что мы несовершенны! Беня, будь уверен, границы станут прямыми и четкими. Чем цивилизованнее общество, тем усерднее оно делит себя на клеточки.

В каждой клеточке по человечку. Каждый себя осознает частью целого и уважает. А иначе, как блюсти порядок, как кормить всю эту ораву? А нужна еще и надежда на счастливые перемены, и, стало быть, следует предусмотреть переходы с одной клеточки на другую. И весь этот шахматный порядок должен держаться естественным путем, а не на полицейских штыках.

— А кстати, тут есть полиция? Мне просто интересно, с какого холо меня нельзя будет стучать дубиной по спине?

— Может, полиция есть, но роль у нее небольшая.

— Никто не ворует, не грабит? Все только созидают?

— Ну а что ты украдешь? Денег ни у кого нет. Драгоценности — абсолютно без толку. Что еще, красивые штиблеты? С тебя их снимут, тебе не положено.

— А вкусную еду?

— Ты за нее готов рискнуть будущим? Да и не дойдешь ты до вкусной еды, перехватят, как только на чужую линию наступишь.

— Значит, все-таки есть полиция.

Во время таких разговоров я смотрел на Щербатина с любопытством. Стоило прикрыть глаза, и казалось, что передо мной тот же Щербатин, что и прежде, — лысый балагур с жуликоватой усмешкой. Те же бодрые нотки в голосе, та же уверенность и снисходительность. А поглядишь — и увидишь длинноволосого угрюмого громилу. И все словечки уже приобретают какой-то иной цвет.

— Знаешь, Щербатин, я никак не могу поверить, что могу теперь плевать в потолок, а Цивилизация будет меня кормить и развлекать. Как-то слишком быстро я заработал пожизненную пенсию.

— Почему нет? Тебе же обещано.

— Мало ли, что обещано… Может, тунеядцев ссылают на урановые рудники и заставляют работать.

— Беня, откуда такие жуткие мысли? Кто тебя тут заставлял работать? Не хочешь — не работай, глотай свою зеленую кашу. Другой вопрос — устроит ли тебя пожизненный комбикорм, когда другие лакомятся котлетками?

— Допустим, устроит.

— Допускать нельзя. Таких идиотов, которые готовы топтаться на месте, наберется от силы дюжина на Вселенную.

— А по-моему, людей с минимальными запросами везде достаточно. Сколько я таких знал — художники, философы. И поэты, конечно. Устраивались дворниками — хватало на хлеб и чай, зато масса времени.

— Это было там, Беня. Здесь не так. Здесь каждый рвется к большой кормушке, потому что так принято. Общая энергетика движет людьми. Некогда философствовать — сразу останешься позади других. Если и найдется один лентяй, то, думаю, Цивилизация его прокормит, не обеднеет.

— Значит, смысл жизни в том, чтобы пересесть с комбикорма на котлетки. Ты не слишком упрощаешь?

— Помилуй, Беня, разве это просто? Разве просто день за днем двигаться, карабкаться, не давать себе отдыха? Жизнь — это тяжелая работа. Это не состояние, а процесс, поступательное движение. Легко живется только бомжам и алкоголикам — они не стараются жить. Они плывут по течению.

— Это неудачное сравнение, Щербатин. Не думаешь ли ты, что писать стихи легче, чем собирать бутылки?

— Нет, я полагаю, что тебе сейчас будет не до стихов. Стихи — это… ну, просто неактуально. Это может быть твоей маленькой причудой, но не смыслом жизни. Ты и сам поймешь, когда окунешься в водоворот жизни.

Я разозлился. Щербатин уже не в первый раз пытался похоронить мое предназначение. Но сегодня он делал это особенно цинично. Впрочем, плевать я хотел на его цинизм. Я сберегу огонек, горящий внутри, сколько бы льда ни вывалил на него мой приятель.

Космопорт здесь был воистину огромным. Настоящий город, полный людского говора, суеты, шума машин и гула взлетающих кораблей. Мы, несколько сотен пассажиров, выползли из своего транспорта, как вязкая серая каша. И тут же потонули в сутолоке и движении бесконечных людских потоков.

— Вновь прибывшие, оставаться на месте! — гремел чей-то голос. — Не выходить за пределы модуля, ожидать дальнейших распоряжений…

Я и Щербатин старались не упустить друг друга в толпе. Казалось, потеряешь товарища — и расстанешься с ним навсегда, растворившись в этом людском океане.

Мы находились в квадратном застекленном зале, отсюда довольно хорошо просматривался город, расположившийся невдалеке. Это был целый лес остроконечных башен, сияющих, как бриллианты, небоскребов, взметнувшихся ввысь мостов, похожих на циклопические трамплины. После безликих водавийских болот просто кружилась голова от всего этого.