Строговы - Георгий Марков

Анна решительно замахала руками.

– И не думай, Демьян! Матюша наказывал даже у бати ни одного фунта взаймы не брать.

– Я тебе не взаймы – так, без отдачи дам. Эх! Картина ты моя любезная! – Демьян вскочил с табуретки, вплотную подошел к Анне и зашептал: – Ты за меня, Нюра, держись. За меня! Матюха твой, мужицкий заводила, скоро без штанов останется. За меня держись…

«Господи, да он опять за старое! За семена раз хотел купить, теперь за муку», – поду мала Анна.

Чувствуя, что задыхается от крутого запаха пропотевшей Демьяновой рубахи, она вскочила, толкнула его и крикнула:

– В любовницы покупаешь? Не продажная!

В этот толчок было вложено столько скрытой силы, столько в нем было ярости, что тяжелый, кряжистый Демьян полетел на середину прихожей и растянулся на полу.

Первый раз в жизни Демьян видел Анну такой. Страшна и необузданна была она в гневе. Боясь, что она может запустить в него чугунным пестом, он попятился к порогу. Анну трясло, точно в лихорадке. Щеки ее пылали, и тонкие губы вздрагивали.

– Я пошутил, Нюра. Свят бог, пошутил, – робко начал оправдываться Демьян.

– Пошутил! – вскрикнула Анна. – А с Устинькой тоже шутил? Ксюху сильничал – тоже шутил? Топилкиных разорил – тоже шутил? Эх, да что там! От твоих шуток людям петля!

Демьян стоял обескураженный и думал только о том, как бы выручить свой картуз и уйти подобру-поздорову. Но Анна продолжала кричать:

– Мартына Горбачева кто по миру пустил? Ты! За семена кто купить меня собирался? Ты! Ты враг мне по гроб моей жизни. Иди!

Анна рванулась к ступе, намереваясь взяться за работу. Демьяну показалось, что она сейчас схватит чугунный пест и бросится на него.

Он поспешно толкнул дверь и выбежал во двор. Анна взяла с лавки Демьянов картуз, подойдя к окну, крикнула:

– Картуз, хозяин, прими!

Картуз упал на землю и покатился, словно колесо, под гору. Демьян как-то по-старчески затрусил вслед за ним, неловко пытаясь короткой, толстой ногой придержать его.

Анна, захлопнув окно, снова взялась за пест.

Однако работать она уже не могла. Руки ее дрожали. Она отложила пест и зачем-то пошла в горницу, быстро вернулась, но в ту же минуту опять направилась туда.

Не находя себе места, она ходила взад и вперед по дому, сама того не замечая.

«И как это раньше тянуло меня к Демьяну? – думала Анна. – Всю жизнь он надо мной изгалялся, а я ровно слепая была. Матюшу хотел убить, пять лет без него проходу не давал, богатством соблазнял».

Испытывая новый прилив ненависти к Демьяну и чувствуя, как вместо покоя ее охватывает еще большее волнение, она подошла к рукомойнику и, обливая водой голову, сердито ворчала:

– Тоже бунтовщики! Прячутся по полям. Разнесли бы давно мельничные амбары, да и поделили все.

Намочив волосы, она долго протирала их, а потом подошла к зеленому ящику, обитому полосками белой жести, большим ключом со звоном открыла замок и долго любовно перебирала холщовое белье Матвея, про себя соображая что-то.

Ночью Анна испекла хлеба из крупной серой муки и на рассвете, сложив горячие ковриги и смену белья для Матвея в мешок, ушла на поля.

4

И вот снова наступили ясные дни бабьего лета.

Как-то рано утром Агафья, подоив коров и разлив молоко по крынкам, вышла во двор бросить курам овса.

Во дворе на огороде лежал ослепляющий своей белизной иней. Солнце уже поднялось, но лучи его почти не согревали землю.

Сверху донеслось протяжное, жалобное курлыканье. Агафья подняла голову, всмотрелась в синеву неба. Там, в ясной вышине, тянулась на юг длинная вереница журавлей.

«Умная птица, какие пути-дороженьки знает! Не то что кура какая-нибудь», – подумала Агафья и направилась к курятнику.

Дощатый курятник стоял под навесом. Агафья открыла дверцы. На привычное: «цы-пы, цы-пы» вышло с десяток кур, каких-то квелых, всклокоченных, нахохлившихся, как перед бурей. Петуха но было, бойкая пеструшка, любимица Агафьи, не выскочила первой с громким кудахтаньем.

«Что за чудо такое?» – с беспокойством подумала Агафья и, нагнувшись, заглянула в курятник.

Петух и пеструшка лежали в уголочке полуощипанные и растерзанные. Агафья, взволнованная гибелью кур, побежала в дом, еще со двора крикнула:

– Фишка! Где ты, лешак, запропастился? Фишка!

Дед Фишка выскочил на крыльцо в чем был: в нательной рубахе, в шароварах, в чирках Анны.

– Иди-ка, иди, загляни в курятник!

Мелкой рысью дед Фишка подбежал к месту происшествия, вытащил задушенных кур, осмотрел их, несколько раз обошел вокруг курятника, во что-то вглядываясь, и пустился в пляс.

Агафья стояла и не верила своим глазам. Одно было ей ясно: рехнулся старик умом, а в конце жизни вряд ли это поправимо.

– Агаша, сеструха, будет добыча! – перестав плясать, воскликнул дед Фишка. – Куриц твоих задавил, нычит, колонок. Следы его. Знать, не зря говорили, будто урожайно этим летом на Юксе. Видишь, зверь из других краев на Юксу идет. Колонок этот перебежчик, истинный бог, так! Пойду-ка разбужу Матюшу, обсказать надоть.

Придерживая рукой шаровары, старик заторопился в избу. Но печальный вид сестры остановил его. Он подошел к ней и, похлопав ее по плечу, проговорил с чувством:

– Об курях, Агаша, не горюй дюже. Бог даст, добуду нынче пушнины, и тогда, вот тебе крест, сам поеду в город и привезу тебе голанскую курицу и голанского петуха. Сказывают люди, будто голанские куры несут яйца никак не меньше моего кулака.

Заметив недоверие на лице сестры, дед Фишка захотел во что бы то ни стало убедить ее.

– Ты поди скажешь, что я сам это придумал? Ей-богу, Агаша, все до единого слова – правда! Заморские люди эти голаны. По всему видно – башковитый народ. Вишь, каких курей развели! Да что там куры! Матюша надысь читал книгу, и говорится в ней, будто из всех китов что ни на есть самый большущий кит – голанский. Не веришь? Сходи спроси сына. Матюша попусту вычитывать не станет. И, скажи, какая детина вырастет?! Видно, эти голаны сами народ крупный, раз такой ядреный скот развели.

Агафья покачала головой и пошла к курятнику, добродушно ворча:

– Ох, Фишка, и болтлив же ты! С тобой и в беде долго не наплачешь.

Старику тоже больше не терпелось. Наступая на завязки Анниных чирков и спотыкаясь, он поспешно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью.

Дня через три после появления колонка во дворе Строговых подтвердились слова деда Фишки о движении зверя в Юксинскую тайгу. Артемке на охоте в березнике удалось поймать в силок белку. Дед Фишка радовался больше Артемки. Вытащив белку из Артемкиной шапки, он крутил ее перед лицами Анны и Агафьи и говорил Матвею:

– Идет зверь, Матюша, идет! Видишь, белка не наших краев, чернявая. С гор белка. В тайгу надо скорее, Матюша! Ни клепа мы тут с бабами не высидим.

Надо было немедленно отправиться в тайгу. И тогда-то выяснилось самое печальное для деда Фишки. Несделанной работы по хозяйству оказалось столько, что уходить Матвею из дому было никак нельзя. Старик пошел в тайгу один. Прощаясь у ворот с Матвеем, он, глядя куда-то в сторону, сказал:

– Черти ее уходи, нужду эту! Так, видно, и сдохнешь с ней. Не думал, не гадал я, Матюша, что на старости лет буду ходить на Юксу один. Эха-ха, не жизнь – грош ломаный! – И заплакал.

Матвей стоял, понуря голову, и молча смотрел на свой покосившийся домишко. Дед Фишка потоптался немного, вскинул за плечи сумку и пошел, слегка покачиваясь от ее тяжести.

Дорогой о многом старик передумал. С думой шагалось легче. Тяжесть ноши забывалась, и путь-дорога не казалась изнуряюще нескончаемой.

Когда дорога раздвоилась, дед Фишка остановился в нерешительности, потом вдруг зашагал по направлению к Сергеву. Совершенно нежданно захотелось ему своими глазами посмотреть, каков стал Степан Иваныч Зимовской.

К Сергеву дед Фишка приближался в полдень. День был воскресный. У амбаров толпилась молодежь. До старика донесся звонкий девичий голос:

Ах, не скажу, кого люблю,Не покажу, которого,Их в семье четыре брата,Люблю чернобрового.

Потом грубым голосом начал петь парень:

Моя милочка красива,Только носик короток,Восемь курочек усядется,Девятый петушок.

Толпа от восторга зашумела, заколыхалась. Вспомнив свою молодость, заулыбался и дед Фишка. Видимо, так бывает во все времена жизни: у всех поколений в молодости находились свои весельчаки, вот такие же, как этот парень-заводила. И не он ли, Фишка Теченин, в далекие годы был неустанным зачинщиком веселья на всех деревенских игрищах?

«Токует молодняк. Токуйте, милые. Оттокуете свое – и на покой», – подумал старик и хотел было пройти мимо молодежи не задерживаясь.

Но гармонист играл так залихватски, с такими искусными переборами, что старик не удержался от соблазна послушать.

– Ах, варначина, выделывает как! – проговорил вслух дед Фишка, подходя к толпе.