Ягодное лето - Катажина Михаляк

– Как она выглядит? Моя «Ягодка»?

Габриэла смутилась.

– Н-н-не знаю. Я ее не видела. Но Малина сказала…

– Габриэла Счастливая! Деточка ты моя дорогая! Ты что, купила поместье, даже не осмотрев его сначала? – Стефания смотрела на нее теперь по-настоящему сердито. – Да ты еще более сумасшедшая, чем я думала. Но ведь этот дом может быть в таком состоянии, что его можно только доломать и выбросить, а ты обязана будешь его восстановить!

– О нет, нет, эксперт выяснил, что оно в приличном состоянии. Я сделаю там ремонт – он обойдется в пятьсот тысяч и…

– Пять… Пятьсот тысяч?! – Стефания чуть не заплакала.

– Ну… мы всегда можем продать «Ягодку», – упавшим голосом защищалась Габриэла.

– Тогда, может, не будем ее переписывать, а прямо сразу продадим? – воскликнула Стефания, но при виде печального выражения лица своей воспитанницы злость ее моментально улетучилась без следа. Разумеется, Габриэла могла всегда, в любую минуту, этот дом вместе с землей продать.

Так что эта «Ягодка» была одновременно и наказанием, и наградой для легкомысленной девчонки.

Автобус катил по узкой дороге, увозя Габрысю, Павла и Алека далеко на восток.

Было утро, прекрасное, яркое, какие еще иногда бывают осенью, в октябре. Деревья по обеим сторонам дороги пламенели листвой, тут и там мелькали стайки заполошных воробьев, по буро-бронзовым убранным, отдыхающим полям степенно расхаживали скворцы. Луга, еще зеленые, кое-где были затянуты молочно-белым туманом.

Это было красиво.

Алек не отрывался от окна, завороженно разглядывая проносящиеся мимо пейзажи польской деревни. Он рассказал Габрысе, что они с мамой редко могли позволить себе куда-нибудь уехать. Отпусков у мамы не бывало никогда.

Габриэла с Павлом сидели рядом с мальчиком, разговаривая вполголоса.

– Знаешь, о чем я мечтаю? О машине. О такой маленькой и недорогой. «Опель корса» был бы в самый раз, – Габриэла проводила взглядом проехавший мимо автомобиль.

– Купим. Я тебе куплю в качестве свадебного подарка, – решил Павел. – Если начну копить с сегодняшнего дня…

– Ты на когда вообще планируешь нашу свадьбу?!

Он рассмеялся и прижал ее к себе покрепче.

– Ну ладно. Ты тогда копи, а я запишусь на курсы, чтобы права получить – у меня же нет, – сказала она.

– И у меня нет.

– Ого, – она удивилась, – я не получала из-за ноги, я же не могла ею жать на педаль, а ты почему?

– А я из-за матери. И потом, у меня недавно в документах было написано: аутизм. Кто даст права чокнутому, который не идет на контакт с окружающими?

– Но ты же никакой не аутист! И уж тем более не чокнутый! – возмутилась Габриэла.

– Вообще именно так я и выглядел. Не очень-то я был разговорчивый.

– А расскажи мне… почему ты замолчал?

Павел отвел глаза.

– Мне нечего было сказать, – буркнул он.

– Целых восемнадцать лет?! Совсем, совсем нечего?!

Он молчал, глядя в окно.

– Прости, – Габриэла повернула его лицо к себе. – Я не из любопытства спрашиваю. Я действительно хочу понять – ведь это половина твоей жизни.

Павел смотрел в добрые, полные тревоги глаза девушки и вдруг почувствовал, что ему и правда нужно рассказать ей все, все, что болело у него в душе. Не то, почему после смерти брата он впал в кому, – это как раз было понятно: шок, чувство вины, желание наказать самого себя… Нет, ему надо было поделиться с ней тем, что было потом, после…

– Люди думают, что в коме ты просто отсутствуешь, – начал он, с трудом подбирая слова. – Что ты не видишь, не слышишь, спишь себе и ни о чем не беспокоишься. А ведь на самом деле все совсем не так. Ты просто застреваешь в пространстве и времени, ты слышишь все, что происходит вокруг тебя, даже видишь кое-что, пытаешься пошевелиться, что-то сделать, вернуться – если есть куда и к кому возвращаться. Моя мать приходила в больницу каждый день – я понимал это по словам врача, потому что в таком состоянии время течет совсем иначе – скачками, вспышками. Она не говорила мне о своей любви, не пела песенок, не рассказывала сказок и смешных историй, как другие матери своим детям, не гладила меня, не ласкала и не держала за руку. Нет. Она шептала мне в уши слова лютой ненависти. Она обвиняла меня во всем: в своей неудавшейся жизни, в том, что одинока, в том, что ее не любят соседи, но главное – в самом страшном из смертных грехов: в убийстве Петрика. Я никак не мог убежать, я вынужден был лежать неподвижно и слушать, слушать… И защититься я никак не мог, не мог попросить прощения, – он замолчал на мгновение, Габриэла погладила его по руке. – А когда я очнулся – всем своим видом она демонстрировала радость. И я через короткое время решил, что все это было сном, кошмаром. Петр действительно был мертв, это я знал точно, но мама все равно продолжала меня любить, пусть и на свой странный манер. Так я думал – до той самой ночи, когда она, думая, что я сплю, начала говорить обо мне с женщиной, которая сидела у соседней койки. Тогда мне стало ясно, что на самом деле мне ничего не приснилось. Что она не простила мне ничего. И не простит никогда. И что я мог сказать? Ничего. Поэтому я и молчал. Я таким образом ее наказывал. Для нее – наказание, а для меня – попытка убежать от действительности. Вот и все. Очень грустно, что близкие люди, самые близкие, подчас заставляют страдать тех, кого должны были бы любить…

– Я буду тебя любить! – Габриэла обняла его с величайшей нежностью. – Ты только говори со мной. Не убегай, не играй в молчанку, если что-то будет не так.

Он без слов поцеловал ее ладонь.

– И я тоже буду тебя любить, дядя, – неожиданно вмешался Алек, не отрываясь от окна.

Они переглянулись – ведь, честно говоря, они совершенно забыли о присутствии молчаливого задумчивого мальчика.

Павел погладил его по голове, а потом, заметив, что у того плечи трясутся от рыданий, крепко обнял его.

– Мне тебя так жалко, дядя, – плакал Алек. – Моя мама была очень хорошая, она меня любила, гладила, ласкала, целовала на ночь и читала мне сказки. И видишь? Она умерла. А твоя вот была нехорошая, а живет. Разве это справедливо? Разве Бог справедлив?

– Бог справедлив, это люди не очень, – возразила со вздохом Габриэла. – А хочешь, я тебе скажу кое-что, что должно тебя порадовать, Алусь?

Мальчик посмотрел на нее заплаканными глазами.

– Ведь у нас есть мы. Друг у друга. И еще есть Стефания, которая тоже нас всех любит. И очень скоро у нас будет дом, который примет нас под своей крышей.

– Это у ВАС будет дом, – буркнул мальчик.

– А вот и нет. Нет больше никакого «вы», – радостно ответила она. – Теперь будем учиться быть «мы».

В глазах мальчика загорелся лучик надежды.