Гостеприимный кардинал - Е. Х. Гонатас

– Я буду послушной. Только оставь меня. Я не буду ни вонять, ни гадить. Не отсылай меня назад, не прогоняй меня, прошу тебя.

Интервью

Мыслитель без часов

Интервью Микеле Хартулари

В доме, где он сидит и пишет, есть деревянная клетка с глазом внутри. Он голубой и печальный, сделан на заказ в больнице Сингру мастерами, которые снимают гипсовые слепки с видоизмененных лиц и разукрашивают их.

Он увидел это во сне и описал всю сцену в одном из своих прозаических текстов. Кратком, лаконичном и неоднозначном. Именно это, кстати, и является «фирменным знаком» его письма.

«Не ищите часов, их нет, ведь, как я вам объяснил, мы сейчас в глубокой пещере. Но есть тот большой глаз в плетеной клетке и мое сердце, отбивающее часы и ведущее вас во тьме» («Тайник», 1959 г).

Е. Х. Гонатас (именно так он подписывается) – культовая личность. Шесть маленьких книжек за 50 лет, пять переводов, несколько комментариев в отдельных изданиях. Но тем не менее речь идет об одном из важнейших современных греческих писателей. О неподражаемом мыслителе, у которого даже есть свои преданные поклонники.

Интервью он никогда не давал, телефон не берет, избегает любых социальных или прочих проявлений, а в печать несколько лет назад просочилась всего лишь одна его фотография. Странный человек, настоящий дикий зверь, его нигде нельзя увидеть. Он не терпит городского гомона, живет уединенно в Кифисии, обратившись вовнутрь, к своим онтологическим вопросам, а не к облакам, не к чему-то, отдаленному от реальности, не к какой-то башне из слоновой кости. «Я за всем слежу, я обо всем знаю, – хвастается он. И тут же добавляет: – Я люблю людей, но… на расстоянии». А каков результат? Его поклонники соревнуются в том, кто сможет снискать его доверие, и то же самое происходит с его переводчиками и исследователями. Издатели знают, что он не расстается с Эмилиосом Каликацосом и его художественным издательством „Стигми“, а соседи его любят, даже не зная, что он писатель, любят за его непосредственность и улыбку. Любят настолько, что фармацевт позволяет ему самому копаться в своих лекарствах.

Для своих сочинений он ищет не публику, а читателей. Личное общение с каждым – отметает любой намек на массовость. До 1976 г., когда Энгонопулос сделал его более известным, Гонатас печатал книги за свой счет. Сегодня он просто отказывается получать деньги за права на свои произведения…

Литературная тусовка хороших и признанных чувствует себя в его обществе неудобно, растерянно и совершенно не ищет его компании. Гонатас – это не Элитис, Анагностакис или Сахтурис (они, конечно, тоже живут вдали от света). Он ярый, воинствующий противник серьезнообразности и подражаний, он не полезет за словом в карман и очень строг, поскольку он глубоко образован, начитан и строг к себе. Но вместе с тем, вот он – на самой грани, и это его, конечно, совершенно не волнует. И сам он, впрочем, испытывает слабость к таким недооцененным писателям (или произведениям). Именно их он отыскивает, их переводит и именно их глубочайшую красоту стремится показать.

В его собственных произведениях появляются люди, которые пытаются взвесить свою голову, ревизоры садов и ежики, которые надеются, что когда-нибудь заполнят собой квадратный горшок, даже если им придется сменить форму, птицы, пение которых можно слушать, в то время как их самих не (?) существует… Гонатас стремится создать не характеры, но душевные состояния и атмосферу. И через притчи, через абсурдные и сновиденческие сцены, вооружившись чудесным и необычным, простым слогом и четкими картинками, он передает свое метафизическое беспокойство о свободе.

«Я не литератор. Я художник, – настаивает Е. Х. Гонатас. – „Литератор“ – это что-то ограниченное, учительское, филологическое. Но я и не „поэт“, хоть меня так и называют. Правда, у меня есть поэтическое сознание». И он спешит разрушить еще одно предубеждение: «Создалось мнение, поскольку я заперся здесь и кажется, что мой разум где-то далеко отсюда, что я живу в „башне из слоновой кости“. Неверно. Я работаю с пятнадцати лет, и у меня большой жизненный опыт. Поэтому и единственная философия, которую я воспринимаю, это философия опыта. А не системы. Я не теоретик. Я работаю с образами, инстинктами, порывами».

Интересно, что Е. Х. Гонатас многие годы работал адвокатом и юридическим консультантом крупных компаний, его специализацией были налоги: «Я отсудил миллионы налогов у государства, потому что я был въедливым», – но когда нужно было выступать в суде, у него начинал заплетаться язык.

Как это все переносится на его писательскую природу? Он сам раскрывает секрет: «Мои мысли скачут в головокружительном галопе, а перо впопыхах пытается поспеть. У меня есть онтологическая тревога, великое беспокойство, которое я пытаюсь утихомирить с помощью письма, а длинные фразы, которые я леплю, думаю, помогают побороть это беспокойство. Я не пессимист. Я оптимистичный пессимист».

Темперамент же у Гонатаса такой, что не позволяет ему иметь хорошие связи в литературных кругах. «Я бы не хотел, чтобы мое искусство стало профессией, – поясняет он, – и поэтому зол. Я бы никогда не смог преклоняться перед людьми, которых я не ценю. Я терпеть не могу базар в искусстве и взаимную ненависть. Я ненавижу любую ложь и самоуверенность, граничащую с высокомерием. Мне неприятна напускная важность писателей, и я думаю, что у нас слишком много филологии. Мне не нравятся невнятные высказывания и ошметки мнений. Мне вообще не нравится мозг в литературе. Мне хочется чего-то осязаемого, ясного».

При встрече он говорит о Чехове, Пападиамантисе, о маленьких рассказах Германа Мелвилла, «который не такой „металлический“, как Кафка, потому что у него встречаются и трогательные моменты, элементы человечности». Но останавливается он и на словах мудрого индийского царя Бхартрихари (56 г. до Р. Х.), в переводе Димитриса Галаноса, выполненном с санскрита в 1845 г., а потом перечисляет и добродетели Раймонда Карвера. Он испытывает слабость к маленьким текстам и к сильным образам. Недолюбливает «карьерных писателей» и обожает тех, кто заботится о выразительных средствах и о форме.

Секрет в необычном

«Кратко говори да ясно – дело сладится прекрасно». Это его любимая поговорка о лаконичности письма.

«У меня в голове есть тысячи страниц, а пишу я одну. Потому что уверен: чем меньше пишешь, тем выше шанс сказать нечто большее, – объясняет он. – Ты в любом случае всегда выражаешься отрывками и на тысяче страниц опять же не сможешь высказать все. Большую роль, конечно, играет и эпоха. Возможно, я пошел по этому пути, поскольку работал, у