Рассказы веера - Людмила Третьякова

Эта хитрость, повторявшаяся с достаточным постоянством, была торговками обнаружена, а сама Любовь Ивановна подвергнута беспощадному, злому, как это умеют бабы-озорницы, осмеянию.

...Однако неожиданно у Николая Ивановича дела наладились. Его словно прорвало: он строчил теперь статьи, очерки, рассказы, скетчи, обзоры, которые имели успех благодаря бойкости его пера и злободневности сюжетов.

Платили немного, но поскольку господин Кроль оказался весьма плодовит, то денег на жизнь вполне хватало. Он сделался известным в журналистской среде и свел здесь полезные знакомства.

Любовь Ивановна могла бы вздохнуть свободнее, если б у брата не обнаружилась известная русская слабость. Кстати, мемуаристы иногда поминали Кроля недобрым словом не по причине посредственных способностей – тут уж никто не виноват. Они обвиняли его в том, что он спаивал своих коллег по ремеслу. Будучи, как утверждали, человеком хитрым, он таким образом привязывал их к себе, создавал преданное себе окружение. Ему хотелось примерить на себя лавры «властителя дум»: мало кто умел так хлестко резать правду-матку в глаза, обличать «тупое начальство, глухое к стонам угнетенных» – все это пользовалось большой популярностью у читателей.

...В маленькой квартирке брата, донельзя заполненной такими же, как и он, людьми – в мокрых штиблетах и с сивушным дыханием, – Любовь Ивановна ясно чувствовала край бездны у своих ног.

Что делать и куда деваться? Эта мысль не оставляла ее ни днем, ни ночью. Ни она, ни ее ребенок не голодали, не страдали от холода, но это не умаляло ужаса Любови Ивановны: чем жить так, лучше вовсе не жить. Но тут же внутренний голос со злостью говорил ей: как это не жить? Почему не жить?

В такие минуты Любовь Ивановна глубоко, всей грудью, вдыхала отвратительный воздух в квартире брата и старалась как можно дольше, до последней возможности, не выдыхать его. И так несколько раз. Этому ее еще в детстве, заметив, что она гневлива, научила нянюшка. «Ну вот, самоварчик мой и поостыл, – глядя на успокоившуюся мадемуазель, говорила она. – И щечки порозовели».

...Пережив у брата осень и зиму, Любовь Ивановна поняла, какую совершила ошибку. Все-таки киевский климат изнежил ее. И хотя в Петербург пришла весна, в квартире было зябко, донимали сквозняки. Любовь Ивановна чувствовала, что ее постоянно знобит. Выручала высокая изразцовая печь. Накинув длинную, до пола, шаль, она целыми вечерами стояла, прислонившись к ней спиной.

Гости брата донимали Любовь Ивановну комплиментами. То и дело подлетал какой-нибудь вертлявый тип в грязном воротничке и старался всучить газетенку или альманах:

– Чаровница, извольте принять, так сказать, посильный плод вдохновения. Только-с из типографии...

И перебирал листы, чтобы найти свои восемь строчек.

Любовь Ивановна, не обращая внимания на шуршавшую под его пальцами бумагу, еще плотнее закутывалась в шаль.

– Подите прочь с вашей дрянью! На прачку не хватает? – Она показывала глазами на воротничок. – Маменьку попросите постирать. Или сами снизойдите. Все лучше, чем бумагу попусту изводить.

Все было отвратительно Любови Ивановне – квартирка брата, хоть и на Садовой, но в отдаленной ее части, где достойные люди не селились, и презираемая ею публика: мелкие канцеляристы, не слишком успешные купчики, жалкие вдовицы и прочий разномастный народец.

И люди, и обшарпанные дома, и мусор на улице оскорбляли взор и чувства Любови Ивановны. Как она могла оказаться здесь? Она, выросшая в генеральской квартире при гувернантке, фортепьянах, отцовской библиотеке и нарядах, сшитых дорогой портнихой.

В памяти всплывала бесконечная, ведущая, казалось, на самые небеса лестница Аничкова дворца. И мадемуазель Кроль, прелестная дебютантка, – словно олицетворение своего имени – под взглядом царствующих особ. Потом ее приводили сюда через другие, менее заметные, двери. Но мир дворца, роскошный, а когда приглушались огни, таинственный, вызывал в душе восторг и почтение к тем, для кого вся эта красота была сотворена.

Внимание государя, выбравшего именно ее из многих юных прелестниц, вызвало в душе Любови Ивановны не испуг, не смятение, а гордость. Она посчитала это наивысшим признанием ее красоты – могучего оружия в достижении любых целей. Но судьба, видно, позволила ей лишь на короткое время приобщиться к роскошной жизни, чтобы, издевательски хохоча, тут же поставить в нынешнее унизительное положение.

Чем поправить его? Пойти в гувернантки или преподавать капризным девчонкам французский, немецкий или что-то еще? Нет, об этом не стоило и думать. Это все гроши, на которые не купить и модной шляпки. А она мечтала о доме где-нибудь на Фонтанке, о даче на Островах с цветниками, белыми ажурными скамеечками в тени раскидистых деревьев, о гостях, о пленительной музыке, льющейся из открытых окон.

Эти картины, встававшие перед глазами Любови Ивановны, доводили ее до исступления. Она не знала, как быть, с чего начать, чтобы прекрасные видения обернулись реальностью.

...Постылая жизнь, в которой госпожа Голубцова не находила ничего достойного для себя, обессиливала ее, подтачивала изнутри. Не раз у нее появлялась мысль покончить со всем разом, благо мостов предостаточно, а Нева глубока. И лишь мысль о сыне, бледном и тихом создании, что целыми днями неслышно слонялся по квартирке или сидел на подоконнике, часами разглядывая уличную жизнь, останавливала ее.

Спасением были книги. Они помогали хоть ненадолго уйти от печальной реальности. Помимо остатков отцовской библиотеки по всем углам на полках валялось много всяческой печатной продукции: и толковой, и бросовой. Любовь Ивановна, стараясь убить ненужное ей время, хваталась за все. Что-то по прочтении первых же страниц летело на растопку печки, но иногда она увлекалась настолько, что по полдня не вставала с дивана и читала до головной боли.

Нечто подобное, вызвав не просто интерес, а целую бурю восторга, случилось, когда в руки Любови Ивановны попало небольшое сочинение Александра Дюма-сына «Дама с камелиями».

Если романы его папаши с бесконечными королями, кардиналами, виконтами и маркизами Любовь Ивановна не очень жаловала, находя и сюжеты, и характеры героев весьма однообразными, то маленькая книжка молодого Дюма захватила ее целиком. Каждую страницу она переворачивала с сожалением, будто движение пальцев сокращало удовольствие, которое скрасило ее беспросветное существование теплом надежды и мечты.

Любовь Ивановна была не одинока. Шквал восторгов, с каким встретил «Даму с камелиями» Париж, докатился до России, не только не растеряв своей силы, но, кажется, утроив ее из-за особого отношения к любовным драмам, на которые так отзывчиво русское сердце.

В зрелых годах Александр Дюма-сын порицал женщин, ступивших на дурную дорожку, считал свою «Даму с камелиями» пустяком и совершенно не напоминал того ошалевшего от любви юнца, который, дрожа от волнения, читал записку знаменитой куртизанки: «Сегодня вечером в водевиле. Ложа №29». Как давно это было! Теперь он упивался своей литературной известностью и не подозревал, что лучшее произведение уже давно им написано, а его любовь к Мари Дюплесси обессмертила их обоих.

Да! Это был рассказ о любви к женщине, падшей, презираемой обществом, которая и сама сознает свою греховность, страдает от этого и все же не может отказаться ни от дорогих удовольствии, ни от роскоши, ее окружающей. Не может даже во имя искренней любви, цену которой хорошо понимает.

Нечего и сомневаться, Дюма-сын, описывая свой роман с куртизанкой, весьма идеализировал образ прекрасной и несчастной Мари Дюплесси.

Но что до того читателю, а главное, читательницам? Им хотелось истории о любви – красивой, романтичной, обреченной, – и они ее получили, читали, не отрываясь, обливая горючими слезами страницы и жалея лишь о том, что книга такая короткая...

Дюма-сын за свою достаточно долгую жизнь написал много всего: и пьес, и стихов, и прозы. Но ничто не могло сравниться с его реквиемом по погибшей молодой любви. «Дама с камелиями» осталась вечным памятником двадцатичетырехлетнего автора безвременно погибшей подруге – Мари Дюплесси.

...Сочувственно перелистывая страницы «Дамы с камелиями», Любовь Ивановна поневоле задумывалась о том, что ее собственная история началась с падения, в котором она, в сущности, была не виновата. От нее так же откупились быстро исчезнувшим золотом, оставив один на один с жизнью суровой и безжалостной.

Мысль же Дюма о том, что Мари Дюплесси, став игрушкой в руках богачей, не переставала тяготиться своим позорным занятием и мечтала о тихом женском счастье, особенно пришлась по душе Любови Ивановне.