Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

class="a">[48]. Не стряслась ли какая беда, борони боже? – насторожился Хмельницкий.

Трясущейся рукой поставив кубок на стол, монах утер рукавом лоб, на мгновение закрыл глаза.

– Увы, стряслась. Верещаку арестовали, свезли в тюрьму.

Богдан ахнул, закрестился.

– Точные ли сведения? Может, ошибка? – с надеждой воскликнул он.

– Точнее не бывает. Я, подходя к дому, сам увидел, как его выводила стража. Не опоздай я тогда на встречу, и меня вместе с ним бы взяли. Игумен задержал по неотложному делу, потому и пошел к Верещаке позже, чем обычно. Вот так и спасся. Господь меня уберег, а его – нет.

– Дай бог ему силы и выдержки! – горячо воскликнул Хмельницкий. – Сколько пользы принес нашему святому делу этот благородный муж, сколько бесценных сведений передал! Всей душой уповаю, что голову он все-таки сохранит.

– Может, и сохранит, хотя надежды на это мало, – пожал плечами монах. – А вот и вторая плохая весть. Последнее, что успел передать мне Верещака. Ты присядь, пане гетмане, весть из таких, которые с ног валят.

Хмельницкий, изменившись в лице, послушно опустился на другой табурет. «Что-то стряслось с Тимошем или с кем другим из детей?!» – со страхом подумал он, но тут же прогнал эту мысль. Уж об этом-то сообщили бы сразу! Гонец примчался бы из Чигирина так скоро, как только смог. Да и откуда мог узнать о том Верещака в Варшаве?!

– Ну же, панотче, не тяни! – нетерпеливо воскликнул он.

– Князь Вишневецкий прислал письмо, затребовав от Сейма чрезвычайных полномочий. Точнее – неограниченных полномочий, как у римских диктаторов. Чтобы мог сам все решать, казнить и миловать, ни с кем не советуясь. Писал, что медлить больше нельзя, что государство на краю гибели – мол, настала пора для решительных действий. Что готов взять на себя всю ответственность, все богатства свои отдать, самой жизни не пожалеть, но без чрезвычайных полномочий и пальцем не шевельнет. Только на таких условиях он соглашался выступить против тебя, пане. Со всеми своими силами, какие только у него есть.

– И?.. – подался вперед гетман.

– Получил их. Спорили горячо, до крика, но все же дали. Как он и требовал: сроком на полгода, и чтобы действовали только в пределах русских воеводств. Теперь Ярема – главный региментарий с правами диктатора. Вот об этой новости и спешил тебе сообщить, пане гетмане. Спешил со всех ног, через тернии и беды, оттого и вид у меня столь непотребный, как твоей милости было угодно заметить…

Хмельницкий неподвижными глазами уставился куда-то вдаль… Мысли метались в его голове, одна версия сменялась другой, но ничего путного не приходило на ум. Слишком уж сильным было потрясение.

Гетман не сразу разобрал слова монаха:

– Яви божескую милость: или сам скушай, или вели убрать с глаз долой, или разреши поесть! Голоден аки волк!

– О чем ты, панотче? – не сразу понял Хмельницкий. Монах с укоризненной улыбкой указал на глиняное блюдо, где лежала большая краюха ноздреватого серого хлеба с горкой соли и несколько ломтей сала вперемежку с кольцами ядреного лука, сочащимися «слезой».

– Брюхо сводит, так есть охота! – повторил он. – Сала не трону, ибо пощусь, а вот хлебушка бы, да с лучком…

– Господи! – схватился за голову гетман. – Да на здоровье! Прости, панотче, другой еды пока нет, еще не готова.

– А мне другой и не надо, – довольно промолвил монах, отломив кусок от краюхи. Щедро посыпав солью, он положил сверху луковое кольцо, слегка растер, чтобы сок стал соленым и пропитал мякиш сверху, после чего отправил в рот и стал смачно жевать, причмокивая от удовольствия. Так он постепенно покончил со всем хлебом и луком. На блюде остались лишь шматы сала с крохотной горсточкой соли.

– Ик! Будь благословенна рука дающего! – перекрестился монах. – Ну вот, сразу стало легче. Ибо лишь чревоугодие – смертный грех, а коли питаешься простою пищей, да только для поддержания сил телесных – это дело богоугодное… Что так не весел, пане гетмане? Вижу, потрясла тебя весть про Ярему?

– Не скрою, и впрямь потрясла, – тяжело вздохнул Хмельницкий. – Особенно потому, что были еще кое-какие сведения и о самом князе, и о странном советнике его, московите! И чем дольше думаю об этом, тем больше мне это не нравится!

Монах устремил на гетмана пронзительный, пристальный взгляд.

– Ясновельможный пане, выпытывать твоих секретов не хочу. Да и не мое это дело! Ибо, как гласит мудрость народная, «всяк сверчок знай свой шесток». Но если ты сам захочешь их мне поведать в тех пределах, какие позволительны, – может, и я сумею чем-то помочь: совет дать или навести на мысль. И не беспокойся, я тайны хранить умею, пан гетман это знает.

– Расскажу, панотче! Непременно расскажу, – заторопился Хмельницкий. – И вправду, твой совет может быть очень полезен! Итак, слушай: прошлым летом казаки покойного Кривоноса, царствие ему небесное, преследуя Ярему, захватили одного шляхтича, ляха Беджиховского…

Монах слушал с предельным вниманием, не отрывая от гетмана взгляда. Лишь его тонкие узловатые пальцы нервно сжимались.

* * *

Брови Иеремии медленно поползли кверху, он стиснул поводья с такой силой, что костяшки пальцев побледнели.

– Я надеюсь, пан первый советник шутит?! Право, сейчас не самое удобное время для этого…

– Я серьезен как никогда, княже. Повторяю: войско Хмельницкого нужно разгромить, нанеся тяжелые потери, но до конца не уничтожать. Окружить и вынудить к сдаче. А главное, непременно пощадить самого предводителя бунтарей и принять его на службу.

Главный региментарий Речи Посполитой настороженно посмотрел на меня, будто ожидая увидеть какие-то признаки умопомешательства.

– Пан Анджей переутомился, – решительно заявил он наконец. – В этом есть и моя вина: я позволил своему первому советнику буквально истязать себя, забыв об отдыхе. И вот результат! Пане, как только мы разобьем лагерь, извольте немедленно лечь спать. Это мой приказ!

– Однако, пока лагерь еще не разбит, могу я изложить твоей княжьей мосьци свои доводы?

– Кх-м! Пан полагает, что найдутся доводы, которые убедят меня не только помиловать этого лайдака, тысячу раз заслужившего самую жестокую казнь, но и принять его на службу Отчизне, приведя к присяге?!

– Полагаю, ясновельможный пан региментарий-диктатор!

Иеремия со стоном схватился за виски:

– Я был уверен, что мой первый советник больше ничем меня не удивит… Оказалось, я ошибался! Ну что же… Заслуги пана слишком велики, чтобы можно было относиться к его словам легкомысленно. Я внимательно слушаю!

– Чтобы достичь задуманного, нам нужно не только разгромить мятежников, но и до полусмерти напугать членов Сейма. Напугать так, чтобы у них тряслись руки и стучали зубы. Правильно, ясновельможный?

– Да, мы же с паном это