Первый советник короля - Борис Алексеевич Давыдов

действовать нужно быстро и безжалостно. Только жертвуя частью, порой можно сохранить главное… Увы, такова реальность!

Глава 34

Хмельницкий мысленно воззвал и к Пресвятой Богородице, и к Сыну Ее, моля даровать ему терпение. Ибо оно было близко к тому, чтобы иссякнуть.

– Пресветлый хан хорошо знает, какое безмерное уважение питаю я к его особе и с какой радостью всегда стараюсь услужить ему. Однако вынужден снова произнести слова, которые, возможно, не понравятся повелителю Крыма… Моим людям нужна помощь. Великий хан, я уверен, и сам согласится, что странно, когда из двух союзников, находящихся рядом, сражается только один, а другой смотрит со стороны!

Ислам-Гирей, с видом человека, бесконечное терпение которого и хорошие манеры не позволяют сердиться на невежду, не понимающего элементарных вещей, улыбнулся и воздел руки:

– Брат мой! Видимо, по причине большой занятости твоей ты запамятовал мои слова. Я не отказываюсь помочь тебе и никогда не отказывался! Но что же поделать, если мои батыры никогда не брали штурмом крепостей! Они не умеют ни преодолевать глубокие рвы, ни забираться на высокие валы. Если я отдам такой приказ, они будут без толку топтаться под огнем неверных и напрасно погибнут. Зато в сабельном бою и в метании стрел им нет равных, и если враг наконец-то рискнет выйти в поле…

– Да-да, конечно, твои удальцы тогда себя покажут! – подхватил Хмельницкий, скрипнув зубами. Он с большим трудом сдержался, чтобы не передразнить гортанный голос и акцент крымчака. – Но речь идет не о штурме валов. Нужна помощь в осадных работах! Мои люди под палящим солнцем роют и таскают землю, насыпают и утрамбовывают валы, роют траншеи и укрепляют их стенки лозой! Твои же батыры, не сочти за неучтивость, пока палец о палец не ударили.

– Брат мой! – в голосе крымчака зазвучали боль и обида. – Только из безмерного уважения к тебе я не буду сердиться в ответ на несправедливое обвинение. Сам подумай, могут ли славные воины Аллаха заниматься грязной и тяжелой работой, которую у нас поручают невольникам и женщинам?! Это же урон чести батыра и мужчины, нестерпимый урон! Каждый должен делать то, что велено ему самим Всевышним!

– А мои люди, значит, могут заниматься грязной и тяжелой работой?! – в голосе гетмана отчетливо прорезался металлический скрежет.

– Но ведь они не воины Аллаха! – воскликнул хан, глядя на Хмельницкого с заботливым состраданием врача, пациент которого начал бредить.

Богдан стиснул кулаки, мысленно досчитал до десяти… Ислам-Гирей по-прежнему вежливо улыбался.

– О да, великий хан совершенно прав. Они молятся иному богу! – прошипел наконец гетман и поднялся с ковра. – Что же, мне остается лишь пожелать и владыке Крыма, и мурзам его, и всем батырам приятного отдыха в столь жаркий день.

– И тебе того же, славный гетман! – Ислам-Гирей широко улыбнулся, оскалив крупные желтоватые зубы.

* * *

Вернувшись в лагерь, Богдан просто рвал и метал. Его душила злость, становившаяся особенно сильной от осознания унизительной беспомощности. Он ничего не мог сделать с этим наглым, по-восточному медлительным и ленивым человеком! То есть мог, конечно… Обложить последними словами, плюнуть в лицо, назвать свиным рылом… А что было бы после? Все великое дело, которому он служил, все огромные жертвы и усилия в один момент оказались бы напрасными!

«Терпеть надо! Стиснуть зубы и терпеть! Потому что не одолеем мы Речь Посполитую, имея враждебный Крым за спиною!» – вспомнились его же слова, сказанные покойному Кривоносу. Почему-то они сейчас вызывали особое раздражение. Дежурные казаки, видя, что гетман не в духе, старались держаться подальше и тихо перешептывались, пытаясь угадать, что же привело его в такую ярость.

Чтобы хоть как-то успокоиться, Хмельницкий приказал подать обед. А на испуганные извинения кухаря, что, мол, кушанья еще не совсем готовы, неурочное же время, рыкнул, топнув, и посулил прогнать в шею, если впредь будут такие отговорки. Урочное время, неурочное ли – какая-то еда всегда должна быть! Кухарь, побледнев, кланялся и повторял:

– Все понял, пане гетмане, прошу прощения! Все понял, исправлюсь!

– Ступай да собери хоть что-то! – велел Хмельницкий. – Пусть простую краюху хлеба с салом да цибулей[44], раз уж накормить гетмана нечем. И горилки принеси! Лодыри, тысяча дьяблов в зубы! – прорычал он, вспомнив безразлично-ленивые лица крымчаков в лагере хана. – Канчуками бы сечь, да со всей силы!

– Прости, ясновельможный пане! – всхлипнул кухарь, выбегая из палатки.

– Да это я не тебе! – запоздало спохватившись, крикнул ему вслед гетман и даже сплюнул с досады. Тьфу, неловко-то как вышло! Кухарь – казак справный, дело свое знает хорошо и поведения отменного… А, ладно! Каждого не пожалеешь.

Снаружи донесся всполошенный крик: «Куда несешься, чертяка, дороги не разбирая!», дополненный крепкой руганью и ответом: «Сам глаза разуй!». Затем в палатку осторожно заглянул джура, потирая ушибленный лоб:

– Ясновельможный гетмане! Задержали человека, с виду монаха, который просится до твоей милости! Утверждает, что ты его знаешь и что несет до тебя важные известия!

– Монаха? Какого мо… – начал было Хмельницкий с раздражением, но тут же охнул, встрепенулся. – Каков из себя? Высокий, тощий, со впалым лицом и суровым взглядом?

– Все в точности, пане гетмане! Как смотрит, будто прожигает глазищами!

– Привести сюда, немедля! Да со всем уважением! А то знаю вас… Дай волю, вы и Божьим людям синяков наставите. И живо, живо! Чего ждешь?!

«Ой, верно сказали: не в духе!» – опасливо подумал джура, выбегая из палатки. И только чудом не столкнулся снова с кухарем, который спешил к гетману с немудреной снедью и пляшкой[45] горилки…

– Да чтоб тебя, бисова сына! – не сговариваясь, взревели оба.

* * *

Изможденный монах в потрепанном пыльном одеянии, с длинной всклокоченной и обильно засеребрившейся бородой, тяжело и шумно выдохнув, опустился на табурет. Было видно, что он страшно устал и держится на ногах просто каким-то чудом.

– Пить… – простонал он. – На бога!

– Что дать тебе, панотче[46]? – заторопился Богдан. – Горилки, угорского? Или меду?

– Воды. Простой воды, Христа ради!

Гетман торопливо наполнил высокий кубок, поднес… Монах жадно припал пересохшими губами, осушил в считаные мгновения.

– Еще, пане гетмане, еще! Не сочти за труд. Устал смертельно, в горле пересохло, а тут еще такое пекло… Ох, благодарствую! – выпив вторую порцию и утерев мокрые губы, монах перевел дыхание, даже постарался улыбнуться. Но от изнеможения улыбка больше походила на оскал.

– Безмерно рад видеть тебя, панотче! Но отчего такая спешка? Да и вид у тебя, не прогневайся, то ли как у божевильного[47], то ли как у жебрака