Бои местного значения - Василий Звягинцев

Попыхивал, внезапно окутываясь облаками пара, зачуханный маневровый паровозик на боковом пути.

Справа, по ту сторону насыпи, пологий склон опускался к хмуро чернеющему лесу, и на нем в несколько порядков теснились одинаковые бревенчатые избы, дружно дымившие из кирпичных труб столбами синего дыма в неподвижном воздухе.

Картина сама по себе спокойная, мирная, обещающая вроде бы отдохновение от предыдущих смертельных опасностей столичной жизни.

Но в неподвижный, чистый, вымороженный воздух неприятным диссонансом вторгался удушливо-острый запах только что вываленного из паровозной топки шлака.

Деревянная лестница вывела к невзрачному, еще, наверное, при купце Кольчугине сооруженному вокзальчику. От него круто вверх шла улица, образованная домами более цивилизованного вида, по преимуществу — двухэтажными, где низ был кирпичный, а верх — бревенчатый. Так здесь было принято строить в прежние времена.

Внизу — магазины и лабазы, с маленькими окнами и окованными полосовым железом дверями, над ними — жилье хозяев, удобное, просторное, теплое и сухое.

Перед угловым, сплошь каменным зданием с синей жестяной вывеской «Желдоркооп» вытянулась очередь. Длинная, мрачная и угрюмая.

Люди теснились в ней, поразительно похожие друг на друга, одетые как один в серо-черные телогрейки, хоть мужчины, хоть женщины. Что удивительно — не слышно было препирательств, ругани и даже просто разговоров. Только похрустывание снега под ногами, кашель, глухое бормотание, обращенное как бы в пространство, а не к соседям.

Это наркому показалось странным, все же в таком маленьком городе люди должны быть знакомы друг с другом, и отчего бы не поговорить на общие темы в общем же ожидании?

А егеря ничуть не удивило. Раз магазин железнодорожный, прикрепленные к нему станционные рабочие за долгий день и наговорились, и намерзлись досыта. Сейчас бы отовариться скорее, и домой. Какие разговоры.

— За чем они стоят? — спросил Шестаков Власьева, проходя мимо.

— За хлебом, наверное, — пожал плечами старлейт. — Или мануфактуру обещали выбросить.

— Как — выбросить?

Власьев посмотрел на него с удивлением или с жалостью.

— Конечно, в ваших распределителях не выбрасывают. Там — отпускают. В срок и по норме. Здесь же, как и во всей Стране Советов, исключительно выбрасывают. Что и когда придется. Повезет — поймаешь. Нет — жди следующего раза… Карточки были — хоть срок отоварки каждый знал, а теперь свободная торговля. Завезут чего-нито — хорошо, не завезут — такая у нас планида.

Вновь Шестаков испытал мучительное чувство раздвоения личности. Он одновременно ощущал себя наркомом, наизусть знавшим показатели растущего благосостояния народа: «Жить стало лучше, жить стало веселее» и тому подобное, и главное, на себе испытавшим справедливость этой сталинской максимы. Но как человек, поживший при царском режиме, отлично понимал, насколько жалко выглядит это нынешнее «благосостояние» даже по сравнению с мировой войной. Тогда и на третьем ее году в принципе не существовало понятия «дефицит», просто кое у кого могло не хватать денег на некоторые продукты, но они были всегда и в изобилии.

Матросы на стоявших у стенки линкорах получали по фунту мяса и по два фунта хлеба в день, не считая приварка, а на минной дивизии, не выходившей из боев и походов, вообще кормили от пуза, включая шоколад, сливочное масло и рижские шпроты.

А в довершение всего он еще как бы видел себя со стороны, воспринимал и оценивал собственные мысли как нечто постороннее, хотел, но не мог на них активно повлиять.

От всего этого на душе делалось совсем муторно.

И в то же время он шел рядом с Власьевым, обсуждал предстоящее, давал даже советы, как тому вести себя по прибытии к цели.

Они поднялись наконец на взгорбок, откуда расходились с понижением четыре улицы и был виден, собственно, весь городок. Чешуя низких, будто придавленных к земле крыш, железных и тесовых. Монотонный пейзаж, прерываемый несколькими высокими, мрачно-массивными, словно в эпоху феодальных войн поставленными, зданиями. Больница, два заводских общежития, в просторечии называемых «тысячными», клуб завода имени Орджоникидзе, сами заводские корпуса, давшие повод существованию города, ряды кирпичных труб над ними.

Дежурная по гостинице, расположенной тоже в обычном здесь двухэтажном, полукирпичном-полудеревянном строении, только длиной в добрые полквартала, приняла их неласково.

Довольно симпатичная в принципе женщина, которая в других условиях и в другой должности могла бы, наверное, быть и доброй, и внимательной к клиентам, сейчас, как только они появились в вестибюле и не успели даже ничего спросить, начала кричать, что свободных мест нет и не будет, что об этом написано на двери при входе и нечего тут…

— Нету местов и не будет. Все занято. Если на завод Орджоникидзе приехали, к директору идите, может, в общежитие подселит, а если на «Электрокабель», так и не знаю…

То, что мест нет, для планов Шестакова было хорошо. Чем больше постояльцев, тем больше выбор паспортов и прочих документов. И в то же время — а где самим переночевать? Насколько он помнил, вечером и ночью поездов в сторону Москвы не бывает. Спать же хотелось сильно. Ведь встали они с Власьевым затемно, и дорога вымотала, и мороз, и переживания. Часика бы хоть три-четыре поспать в тепле и покое, а там уже…

И тут же нарком, уставший удивляться себе, отреагировал на агрессивный голос и тон дежурной мгновенно, не задумываясь, ответил ей так, как требовали его внешность и спрятанная в кармане бордовая книжечка.

— А ну заткнись, дура! Чего разоралась? Работать надоело? Так завтра не будешь! — И после короткой паузы, когда сам не знал, что ей предъявить — документ или сразу «наган», предпочел все-таки первое. — Видала? НКВД, Москва. Чему тут вас, деревню, учат?

Дежурная, мгновенно оторопев, опустилась на свой стул, и лицо у нее приняло выражение выхваченной из воды рыбы.

А Шестаков тут же добавил еще драматического напряжения:

— Мы что, думаешь, поселяться пришли? Мы тебя проверять пришли. Специально. Чем вы тут занимаетесь? Паспортный режим как соблюдаете? Что за народ живет?.. — И протянул ей все ту же чудодейственную книжечку, от которой у каждого нормального человека сердце уходило в пятки независимо от профессии и должности.

Женщина, на глазах теряя остатки своего провинциального гонора, только хлопала глазами и переводила взгляд с Шестакова на Власьева и обратно. Не соображая, кто из них главнее.

— Ну-ка предъявите нам списки в данный момент проживающих, листки учета по форме два, и заодно проверим соответствие наличия паспортов и броней на заселение…

Женщина неожиданно быстро успокоилась. Заулыбалась даже, демонстрируя природное добродушие.

— Ох, Господи, напугали как! Сразу бы и сказали. Да меня наши, местные милицейские, почитай, кажную неделю проверяют. А что это вы без Михаила Артемовича пришли?

— Кто таков? — спросил по-прежнему сурово Шестаков.

— Да наш же оперуполномоченный. Он у меня и проверяет все списки, и паспорта смотрит, и карточки я ему передаю.

— Он — ваш. А мы — из Москвы. Вот сейчас и разберемся, как вы тут с ним бдительность проявляете.

И, тоже мгновенно сменив амплуа, нарком превратился в любезнейшего, по провинциальным нормам, бонвивана, только что не попытался ущипнуть дежурную за пышный, едва помещающийся на стуле зад.

— Тебя зовут-то как, красавица? А то разговор у нас пошел наперекосяк сразу. Мы ж тебе не звери, работа у нас такая. Велено проверить, мы и проверим. Давай все списки, все паспорта на стол, посмотрим, потом и чайку можно попить, если угостишь, и чего покрепче тоже. Есть где закуски взять?

— Любовь Михайловна меня зовут. Давно я тут работаю. С самого тридцатого года. И никогда ко мне от власти претензий не было. Разве ж я порядка не знаю?

— Раз знаешь, давай начинать…

Перебирая стопки затрепанных паспортов, командировочных удостоверений, исполненных то на хорошей белой бумаге с типографским текстом, а то и на тетрадных листах в клеточку, написанных фиолетовыми и черными чернилами от руки, сверяя все это с карточками поселения, Шестаков старательно балагурил, выяснял обстановку в городе с продуктами, промтоварами, осведомлялся о мелких подробностях здешней жизни, и все это происходило так легко и естественно (в рамках, по Станиславскому, «предлагаемых обстоятельств»), что и самому Шестакову делалось весело.

Стоявший рядом Власьев, не слишком понимая собственную роль, только крутил головой и усмехался время от времени, вот, мол, дает старый товарищ.

А Шестаков, будто всю жизнь этим занимался, стремительно пролистывал паспорта, примечая подходящие по месту прописки, с пригодными для переделки фамилиями и фотографиями, которые в случае нужды можно использовать без переклейки.