Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

Однако вернемся к моему пакту с тараканом. Сразу же после заголовка меня застопорило. Таракан терпеливо ждал на белом листе бумаги, пошевеливал антенками, посматривал на меня с любопытством и ждал продолжения. Но я боялся того, что может случиться, если я продолжу. Я сказал ему: «Давай на этом остановимся». И тут я совершенно отчетливо услышал в своей голове голос, который ответил: «Ладно».

Я до сих пор уверен, что принес человечеству колоссальную жертву. Если бы все написанные мной слова продолжали бы материализоваться, мир, в котором мы живем, стал бы чудовищным. Или, что тоже не исключено, рухнул бы в небытие. До сих пор я не знаю и никогда не узнаю, почему из всех людей именно во мне, а не в ком-то другом на миг пересеклись таинства мира, почему именно я увидел своими глазами, как дух творит материю. В некотором смысле я счастлив, что в тот момент, когда физические законы нашего мира на долю секунды приостановились, я не написал стихотворение под заголовком «Небытие» или «Обращение вспять». Однако я не жду никаких знаков признательности от человечества. Никто не поверит тому, что со мной произошло, да и у меня нет намерения рассказывать себе подобным об этом происшествии.

Гораздо важнее то, что таракан остался со мной. Стоит мне начать писать что бы то ни было, таракан — тут как тут. Неважно, на чем я пишу и чем. Когда я купил себе первую пишущую машинку (марки «Эрика»), таракану понравилось разгуливать по ленте пишущей машинки. Позже, когда я купил себе свой первый компьютер, он стал разгуливать по его экрану. Иногда таракан перемещается одновременно с моей фразой: я пишу, а он продвигается в пространстве. Он — как маленький локомотивчик. Ведь что делает локомотив? Тянет за собой фразу… Я так привык к его явлениям, что он мне совершенно не мешает. Напротив, иногда он даже помогает исправлять орфографические ошибки. Когда я вижу, что он резко встал, это — знак, что надо перечитать фразу, и чуть ли не всегда я нахожу там орфографическую или синтаксическую ошибку.

Правда, таракан бывает иногда несносным — когда он застопорится или начнет волноваться из ничего. Если разобраться, в последние десять лет он волнуется из ничего, когда не согласен со смыслом моих фраз. Но мне не кажется уместным брать у него стилистические уроки. Что на мое сочинительство может оказать влияние таракан — это как-то не укладывается в голове. Хотя… хотя иногда, должен признаться, он дает мне хорошие подсказки. Если его антенки вдруг заходили ходуном, это знак, что я на волосок от чуда, что моя фраза коснулась совершенства. Но я научился различать и знаки его неодобрения. Чаще всего, когда таракан очень и очень разочарован тем, что я пишу, он просто исчезает с набранного на экране текста. Ныряет в щели клавиатуры, оставляя меня одного, как будто у него аллергия на посредственность… Тогда напрасно звать его. Таракан приходит, когда захочет, и уходит, когда захочет. Он способен даже пропадать по нескольку дней подряд, если видит, что я топчусь на месте и что написанное мной и гроша ломаного не стоит.

Зато таракан может явиться совершенно внезапно, стоит ему учуять в моей голове энергию какой-нибудь хорошей мысли. Если утром я включаю компьютер, обкатывая в голове хорошую мысль, то, не успею я еще написать первое слово, как таракан — тут как тут, ждет, шевеля антеннами, нервный и возбужденный, готовый аккомпанировать моей удаче, нестись сломя голову впереди моей фразы, сновать взад и вперед между первым и последним написанным словом, соваться между строк, как будто ему надо что-то выверить, проконтролировать, утвердить. Когда у меня прилив вдохновения, это одно удовольствие — работать с тараканом.

59

Вот уже два месяца я не ищу мсье Камбреленга и не захожу в кафе «Сен-Медар». Я обхожу стороной округ 13-й как нехорошее место. Это — знак моего полного освобождения от тирании письма.

С тех пор как я перестал писать, Париж кажется мне другим, более открытым, более дружественным. Я не прошу у него ничего, а он дает мне все, великий спектакль о человечестве и культуре, и совершенно бесплатно. Что за безумие — попытки утвердиться в Париже, когда в Париже надо созерцать, оставаться анонимным, смаковать его поэзию…

Я свободен, как фавн, я просыпаюсь утром, освобожденный от бремени соревновательности, выхожу позавтракать в кафе, которое называется «Антракт». Беру на выбор одну из газет («Либерасьон», «Фигаро», «Паризьен») и рассеянно ее листаю, макая круассан в кофе с молоком. Смотрю на улицу, как будто читаю живую книгу… Я выбросил в мусорную корзину записную книжку и блокнот с телефонами. Я больше не включаю ни компьютер, ни мобильник. Когда звонят в дверь, я не отвечаю.

Если потянет поговорить с живой душой, я захожу в первое попавшееся кафе, заказываю пиво, сажусь у стойки и вступаю в разговор с тем из соседей, кто, по моим ощущениям, имеет такие же склонности, что и я. Теперь я знаю, что о существенных вещах можно говорить исключительно с незнакомыми. Мне случается часами беседовать с людьми, дошедшими до этой истины: что дружба — это чушь, что настоящий разговор по душам и настоящие человеческие отношения — это те, что рождаются и умирают у стойки бара.

Как произошло мое освобождение? Не знаю… Из писателя я стал буквой, знаком. Я чувствую, что помещен на страничку, написанную ее Величеством Жизнью, городом, временем. Я — буква, которая возвращается в огромную книгу, в огромный хоровод знаков, в космическую симфонию литер… Складываясь с другими знаками в значения, я читаю самого себя, я самому себе удивляюсь. Каждую минуту я нахожусь в созидательной связи с другими живыми знаками (с людьми, растениями, животными, вещами, пропитанными человеческой энергией). История, которую мы пишем вместе, великолепна, ее нельзя рассказать в двух словах, а прочитать ее можно единственным способом — проживая…

Как любое подлинное откровение, так и мое нынешнее, непередаваемо. Я знаю, что не могу сказать людям, находящимся вокруг: «Давайте обнимемся, ведь мы все составляем один текст, одну уникальную повесть, такую эфемерную, что она может испариться в самый миг написания…» На улицах, на площадях, на вокзалах, в вестибюлях зданий — везде, где собираются люди, много людей, я стараюсь уловить взгляды тех, кто чувствует так же, как я. Их немного, но всякий раз, как мы узнаем друг друга, мы переживаем миг высшего блаженства… Мы, разумеется, ничего не говорим друг другу, что сказать букве «а», когда она встречается с другой буквой «а» внутри одной книги? Может, мы входим в состав одного и того же, часто повторяемого слова, может, в состав разных слов… Может, мы из одного и того же языка, может, из разных языков или даже из языка, который жизнь сама изобретает, пока пишет нас…

Да, я чувствую, что я — буква, слово, фраза, грамматическое правило языка, который я учу по мере того, как он сам себя изобретает и по мере того, как он умирает, пока пишет сам на себе…

Когда я, случается, гуляю ранним-ранним утром или вечером на закате по парижским городским садам, менее, чем другие, осаждаемым туристами (как, например, сквер Рене ле Галл), тогда, если резко обернуться, можно застать за спиной всех тех десять-двенадцать писателей, которые сформировали мою личность. Собственное и шагу не могу ступить, не таща за собой Достоевского, Оскара Уайлда, Эдгара Аллана По, Кафку, Камю, Чехова, Хемингуэя, Пруста, Буковского, Никиту Стэнеску…Так вот и хожу по свету с писателями, которые потрясли меня до моих двадцати лет. После двадцати все, что я читал, было уже не нужно…

Читаю в газете рубрику «Разное»: где-то в Англии какая-то группа просветленных проповедует планетарный оргазм. Эти ребята считают, что оргазм есть выплеск энергии, способный разом решить проблемы человечества. Нам надо, говорят они, заняться любовью всем одновременно, всем людям планеты одновременно, в один из ключевых моментов года, например, 21 сентября, когда наступает осень и когда день снова равен ночи… Такой выплеск энергии не может не быть благотворным, говорят они… Планетарный оргазм как ресурс всеобщего откровения помог бы нам справиться со всеми дурацкими дилеммами, которые нас грызут…

Я вдруг соскучился по своей старенькой пишущей машинке, много лет назад брошенной в доме моих родителей в Рэдэуци. По немецкой машинке «Эрика»… Вдруг я соскучился по «Эрике», как по давнишней, из юности, любимой девушке. Я решил поехать в Румынию, залезть на чердак и разыскать там «Эрику», мое верное механическое сокровище, на котором я писал каждый день во времена отрочества, да и позже, до отъезда во Францию.

И вот я прогуливаюсь вдоль железной дороги, которая делит надвое мой родной город. Меня всегда зачаровывала эта железная дорога, она всегда казалась мне осью космической симметрии. Я иду вдоль нее к кладбищу. Рэдэуцкое кладбище, может быть, единственное в мире кладбище, перерезанное надвое железной дорогой. Останавливаюсь, чтобы посмотреть на картинку, достойную феллиниевского фильма: похоронный кортеж входит на кладбище. Люди ползут, как улитки, во главе с покойником. Я гадаю, где выкопали для него могилу, с какой стороны железной дороги. Судя по выбранному направлению, похороны будут по ту ее сторону. Дроги, за которыми следует колонна людей в черном, доходят до железнодорожного полотна и останавливаются. Двое с хоругвями идут на разведку, посмотреть, не видно ли вдали какого поезда. Между двумя частями кладбища нет шлагбаума, похоронные кортежи переходят через пути на свой страх и риск. Однако издали все же слышен паровозный гудок. Что это за поезд — он уже едет или ждет на вокзале минуту своего отправления? Никто ничего не знает. Двое с хоругвями совещаются и, приняв решение, делают кортежу знак в темпе пересечь железную дорогу. Как будто подгоняемые неведомой энергией, все, во главе с покойником, чуть ли не вприскочку бросаются через пути. На той стороне кортеж тотчас же снова впадает в улитковый темп… Марш-бросок занял считанные секунды. У меня такое ощущение, что единственные секунды, когда в моем родном городе кто-то пошевеливается — это когда надо перейти через железнодорожные пути с покойником, которого везут в могилу.