Том 2. Произведения 1909-1926 - Сергей Сергеев-Ценский

— Maman, a что это: адски жарко?.. Как в Африке?

— Нет, это значит, как в аду, — усмехнулась Полунина и посмотрела на Месяца вбок.

— А-а, я знаю: это — где за язык вешают!

— Ну, это глупости, — кто это тебе сказал?

— А что же там?.. А почему там жарко?

— Бог будет всех судить после смерти… и вот…

— После смерти?.. Мертвых?.. — Лерик захохотал весело, и Месяц, который был религиозен, посмотрел с недоумением на него и на его мать.

— Ты не смейся, а слушай! Бог сосчитает все грехи у каждого; у кого будет больше грехов, чем добрых дел, того в ад, а у кого меньше — в рай.

— А если поровну?

— Ну, тогда… — Она скользнула глазом по Месяцу, усмехнулась быстро и добавила: — Этого не бывает: всегда чего-нибудь больше.

— Нет, ну, а если поровну?

— Тогда — рай, — подсказал Полуниной Месяц.

— Ну да-а… потому что бог — добрый, — догадалась она, — и вот он добавит от себя одно доброе дело, и тогда — рай.

Но Лерик уж опять хихикал, перегибаясь в поясе и стуча ногами.

— С ним любопытно будет заниматься, должно быть, — сказал Марк Игнатьич.

— Ну, конечно, — живо подхватила Полунина, — хотя он шалун… Ce n'est pas bien[2] хвалить детей в их присутствии. Но вот старший брат его. Кирюша, такой был умница, такой серьезный…

— Он умер?

— Ах нет, что это вы, право?

— Вы сказали «был»!

— Был, потому что все равно что нет: адвокат!.. И та кие идеи… Я не могу говорить об этом без слез…

Действительно, Месяц увидел у нее слезы.

Но от сильного толчка на ухабе она прикусила губу и закричала Филату плаксиво:

— Ну, какой же ты, Филат, болван!

Усадьба расположилась просторно: шестнадцать собак выскочило со всех сторон встречать гремучую тройку (разглядеть их как следует не успел Месяц, только сосчитать успел), и еще где-то, слышно было, мчались сюда поспешно, лаем давясь на бегу.

— Муфик! Муфинька! — обнимал за шею поджарого борзого Лерик, а Полунина кричала Филату:

— Гони их, пожалуйста, кнутом — ну, гони же!

И, усмехаясь, говорила растерявшемуся Месяцу:

— Боитесь за свой костюм? Ничего, при нас не порвут.

Дом был открытый, спокойный, старый, но как-то вкусно устроенный — с бельведером, с колоннами, окрашенный в светлокофейный цвет.

— А вот ваш флигель, — указала Полунина.

Флигель был ненадежен: двухэтажный, кирпичный и с зияющей трещиной во всю вышину.

— Не бойтесь, что развалится: мы его скрепили болтами, — усмехнулась Софья Петровна. — Там, кстати, имеет свое обитание рыжий Фриц, — это бывший учитель Марочки, моей дочери, — вам не будет скучно.

Выскочил с террасы широкоскулый малый, на бегу натягивая на красную рубаху сюртук, и так же, как на станции, Полунина начала покрикивать:

— Егор, осторожнее, — это стаканы!.. Говорю — осторожно, болван!.. Это — гвозди, а где же белила?.. Филат, мы потеряли белила?! Да не тащи же гвозди в комнаты — поставь здесь!.. Ф-фу, глупый!

Отворилась форточка на втором этаже флигеля; оттуда выглянула рыжая голова и тут же скрылась.

Вышла на террасу тонкая миловидная девушка с длинной русой косой, в вязаном белом платке на плечах, в ловко сидящем шерстяном платье.

Думая, что это и есть Марочка, Месяц вежливо поклонился ей. Полунина быстро усмехнулась и крикнула:

— Луша, ты что же это стоишь барыней? Помогай Егору!.. Барышня здорова? Обед готов? Что сладкое? Да не наноси в комнаты грязи, — ф-фу, неряха!

Месяц сам вытащил из фаэтона свой легкий чемоданчик, и хотя чувствовал еще неловкость от поклона, так приятно почему-то было передать этот чемоданчик из рук в руки Луше — девушке тонкой, зардевшейся, в милом белом вязаном платке, заколотом на груди булавкой.

С левой стороны дом был открыт, а с правой, южной, во всю стену оплетен багроволистным диким виноградом. Теперь, окропленный недавним дождем и обласканный прорвавшимся солнцем, багровый куст показался Месяцу таким подавляющим богатством, что долго не мог он оторвать от него глаз.

Снаружи дома, у самого подъезда, вверху водружен был огромный дворянский герб — мечи и звезды, — и держали его деревянные купидоны с отбитыми носами; а в столовой на виднейшем месте под потолком наискось укреплена была доска из серого мрамора, и на ней золотыми буквами список предводителей дворянства губернских и уездных, с екатерининских времен: три раза попадалась фамилия Кензерский, два раза — Полунин — теперешний, конечно, он и соорудил эту скрижаль.

В зале, большом, но не особенно светлом, с тремя тяжелыми домодельными, должно быть еще крепостной работы, книжными шкафами из лакированного дуба, висели по стенам фамильные портреты, как везде: генералы — в париках с буклями и лысые, бритые и с баками в виде котлеток, несколько — в штатских мундирах, тоже с орденами и шпагами, несколько дам — скучно написанных, и неожиданно вдруг копия с желтой «Головы раввина» Рембрандта, и еще неожиданней рядом с этой старой головою портрет совсем юной девушки, лет пятнадцати, с датой 1866-й год и фамилией художника в уголке D.Bolotoff.

Первое, что пришло в голову Месяцу, было сознание острой жалости, что она теперь, если и жива, то почти уж старушка. Самое странное в этом портрете было то, что весь он как-то сразу принимался душой: — ах! — и вот уж вошел в душу. Такой был удивительный, открытый для всех, одаряющий взгляд ласковых, невинных и мудрых карих глаз: не умных, потому что еще не живших, не догадливо-опытных, потому что им всего еще только пятнадцать лет, не задорных, не бойких, а именно мудрых: таким глазам веришь. И щеки розовые, нежные, слегка припудренные, и кудерьки, написанные старательно, по волоску, и черная бархатка на точеной шее, с жемчугами копьем, и рядом тоненькая золотая цепочка от медальона. Скромный пробор на голове, доверчиво сложенные мягкие детские губы, светящийся газ кремового платья, и в глазах и улыбке что-то такое, как будто сама она немного смущена своей совершенно нечаянной на земле прелестью.

К обеду из своей комнаты вышла рыхлая блондинка лет двадцати, пухлощекая, с белыми ресницами, с растрепанными волосами и книгой в руках.

— Моя дочь — Марочка, наш новый учитель, — представила Полунина и потом сказала по-английски: — Отчего ты не причесалась к обеду?

— Ну, вот… для кого? — спросила лениво Марочка.

— В доме новый человек, как же?

— Подумаешь, какая важность!

И Месяц ярко покраснел вдруг: не понимая слов, он почувствовал, что сказано было именно это, по тому, как переглянулись мать с дочерью, как поднесла к волосам руку и глядела на него Марочка, пренебрежительно прищурясь.

— Тебе пожиже, конечно? — утвердительно спросила Марочку Софья Петровна, и когда налила пожиже.

— Конеч-но! — врастяжку ответила Марочка.

«Какая ленивая! — подумал Месяц, — должно быть, от малокровья…» — и пожалел Марочку.

К обеду пришел и рыжий Фриц, разбитый параличом бывший учитель Марочки. Это был человек явно несчастный: с обвисшей левой половиной тела, с непослушным языком, с длинным печальным носом и острой яркой бородкой.

— Фриц, Фриц, а ну, скажите: «сельдерей», — приставал к нему Лерик. — Ну, что тут в самом деле трудного: сель-де-рей.

Покорно улыбаясь правой частью лица, краснея от натуги и ставя жесткие волосы ежом, все хотел и никак не мог одолеть рыжий Фриц «сельдерея». А Лерик без перерыва хохотал. Тарелка его остывала; со всех сторон на разных языках торопили Лерика, но Лерик не спешил. Егор, в белых перчатках на огромных лапах, приносил из кухни новые нагретые тарелки; остывали и эти; Луша приносила новые с горячей водой; а когда остывали и эти, — новые тащил Егор. И все ждали, пока кончит Лерик, и понукали его на разных языках, а Лерик не спешил: Фрица он изводил другими трудными словами: «журавли», «колокола», «перепелки», Марочке показывал то язык, то нос, светло смотрел на кричавшую на него Софью Петровну, барабаня вилкой по тарелке, или, сползая на пол, аукал, а Марка Игнатьича решил не замечать: иногда взглянет на него, фыркнет и отвернется. Только когда Марк Игнатьич, по рассеянности, медленно разрезал котлету ножом, Лерик ужаснулся.

— Ножом котлету?! Котлету но-жом! — вскочил на стул, захлопал в ладоши. — Браво, браво! Котлету ножом!.. Maman, гляди! Ах, браво!.. Ах, браво!.. Котлету ножом!

Выскочил, завертелся по столовой, хохоча, упал на пол от хохота… Еле его успокоили.

Когда же после обеда Марк Игнатьич рассматривал какую-то картинку на стене в детской, огромный мяч сзади ударился об его голову; оглянулся Марк Игнатьич — Лерик уже подхватывал мяч, чтобы бросить опять.

— Это что такое?

— А что? Разве нельзя?.. А с прежним учителем можно было.

— Никогда этого не делай!.. Никогда не смей этого делать!.. — даже покраснел Марк Игнатьич.

Вошла Полунина. Лерик бросился к ней: