История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Король, выслушав столь взвешенные советы, собрался уж огласить свое решение, когда поднялись и попросили слова еще двое крестоносцев, норманн и француз, сказавшие, что тоже разбираются в строительстве осадных башен и прямо сейчас готовы доказать свои дарования, не говоря уж о том, что никому не уступят ни опытностью, ни умелостью, создавая конструкцию, отвечающую всем требованиям. Что же касается условий, они полностью полагаются на великодушие короля, рассчитывают на его благодарность и готовы вслед за рыцарем Генрихом от себя повторить все его слова по точно тем же причинам и резонам. Такому повороту беседы не рады оказались португальцы, как ратовавшие за немедленный штурм, так и советовавшие взять город измором, и, хоть причины недовольства были у них различны, сошлись те и другие в неприятии гипотезы, весьма и опасно вероятной, что на первые роли пролезут чужестранцы, оттеснив местных туда, где им суждено будет стать лишь безымянной рабочей скотиной, без права расписаться под созданием рук своих и в премиальной ведомости. Правда и то, что сторонники пассивной осады не отвергали саму идею осадных башен, ясно сознавая, что в сумятице атак и приступов их не построишь, но патриотическая гордость немедля брала верх над этими соображениями, так что они тотчас выступали единым фронтом с нетерпеливыми сторонниками действий прямых и немедленных и таким образом всячески способствовали отказу от чужестранных предложений. Но лучшее доказательство, что дон Афонсо Энрикес достоин быть королем, да не просто королем, а нашим королем, – в том, что он сумел принять решение, достойное царя Соломона, еще одного представителя просвещенного деспотизма, и сплавить различные элементы в единый стратегический замысел, расположив их в гармонической и логической последовательности. Перво-наперво он похвалил сторонников штурма за проявленные мужество и отвагу, потом создателей башен – за практическую сметку, украшенную современными дарованиями в виде креативного начала и изобретательности, еще потом – всех остальных за обнаружившиеся у них благоразумие и терпение, которые противостоят скороспелым решениям и ненужному риску. Затем последовал синтез: Определяю следующий порядок действий – сначала общий штурм, буде же он не удастся – выдвигаем башни, французскую, норманнскую и немецкую, если же провалится и эта попытка взять город – возьмем его в правильную осаду на неопределенный срок, когда-нибудь же должны они будут сдаться. Раздались дружные рукоплескания – оттого ли, что ими положено встречать слова короля, или оттого, что всех устроило принятое решение, а итоги подвели тремя емкими формулами: Кто рано встает, тому бог подает, сказали одни. Поспешишь – людей насмешишь, возразили им другие, а третьи заметили с насмешкой: Хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Ход едва ли не всех событий, составлявших до сей поры суть этого повествования, с редкостной наглядностью продемонстрировал Раймундо Силве всю тщету его попыток сделать так, чтобы возобладала его точка зрения, пусть даже точка эта по прямой, так сказать, происходила от отрицательной частицы, введенной в некую историю, которая до его вмешательства была в плену у особой разновидности фатума по имени факты, проявлялись ли они во взаимоотношениях с другими фактами или в какой-то определенный момент необъяснимо возникали из состояния нашего разума. Корректор отчетливо сознает, что свобода его началась и кончилась в тот самый миг, когда он написал слово НЕ, а с этого самого мига властно вступил в свои права новый фатум, и теперь ему, Раймундо Силве, надо всего-навсего попытаться понять следующее: то, что начиналось как плод его мысли и проявление его воли, оказалось следствием некой внешней силы, о механизме которой он имеет весьма смутные представления и в работу которой вмешивается, наугад дергая некие рычаги и нажимая кнопки, причем совершенно не понимает, как же это устройство устроено, но сознает лишь, что именно в том заключается его роль, чтобы нажимать эти кнопки или дергать рычаги, которые, в свою очередь, произвольно движимы совершенно внезапными импульсами, причем если их, импульсы эти или побуждения, еще можно предугадать и даже отчасти вызвать, то их последствия, отдаленные или немедленные, предусмотреть решительно невозможно. И потому с уверенностью можно заявить, что он, никак не предвидя, что новая история осады Лиссабона будет рассказываться так, как она тут рассказывается, нежданно обнаружил, что, когда надеялся уклониться от одной необходимости, полагая, будто для этого довольно просто-напросто и всего только поменять знак на противоположный, тотчас же столкнулся с другой, столь же неумолимой, но идущей теперь под знаком минус, ну или иначе говоря, как если бы решил изменить сочиненную им музыку, всего лишь понизив на полтона каждую ноту. Раймундо Силва всерьез подумывает поставить в своем повествовании точку, вернуть крестоносцев на Тежу, обратный путь им лежит недальний – сейчас они, наверно, где-то между Алгарве и Гибралтаром, – и таким манером дать истории идти и развиваться своим чередом, повторяя всего лишь известные факты, изложенные в учебниках и в Истории Осады Лиссабона. Он полагает, что посаженное им маленькое деревце Науки Ошибаться уже принесло свои истинные плоды – или пообещало, что станет этот мужчина перед этой женщиной, а поскольку это произойдет непременно, то пусть же начнется новая глава, подобно тому как закрывается вахтенный журнал, когда открывается новая земля, и, разумеется, никому не возбраняется вносить в него новые записи, но это ведь будет уже другая история, не история плавания, которое, слава богу, завершено, но – встречи и того, что встретилось. Однако Раймундо Силва подозревает, что такое решение, прими он его, сильно не понравится Марии-Саре и она поглядит на него хорошо если с негодованием, а не с непереносимым отвращением. А следовательно, финальной точки пока не будет, по крайней мере вплоть до обещанного визита, но сейчас он не мог бы выдавить из себя больше ни слова, ни строчки и вовсе бы утратил душевное спокойствие, если бы представил, как Могейме накануне уже решенного приступа, имея перед глазами огоньки факелов на стенах Лиссабона, обратил свои думы к некой женщине, раза два виданной им в эти дни, к Оуроане, наложнице немецкого крестоносца, а она сейчас спит, наверно, со своим хозяином там, на Монте-да-Граса и, наверно, нет, даже наверняка – под крышей, на циновке, расстеленной поверх холодных каменных плит, и на них никогда больше не уляжется мавр. Могейме душно в палатке, и он выходит наружу продышаться, а в свете факелов кажется, будто стены Лиссабона отлиты из меди: Господи, не дай мне погибнуть, не насладясь жизнью. Раймундо Силва осведомляется у себя, что общего меж этой воображенной картинкой и его отношениями с Марией-Сарой, которая ничья, слава богу, не наложница, благо и слова-то такого больше нет в словаре наших нравов, и разве не она сказала: Три месяца назад рассталась со своим прежним любовником, а нового не завела, но ведь это, согласимся, совершенно несхожие ситуации, и общего у них разве что вожделение, которое тогда томило Могейме, как томит Раймундо сейчас, различия же если есть, то исключительно культурного плана, да-с.

На одном из витков подобных размышлений Раймундо Силва от них отвлекся, внезапно вспомнив, что Мария-Сара ни разу не выказала любопытства к тому, как у него обстоят дела со сферой чувств, обобщенно говоря. И хотя подобное безразличие пробуждало в его душе раздражение: В конце концов, мне еще не сто лет, за кого, интересно, она меня принимает, сразу же вслед за тем он понял, что дал слово ребяческой досаде, отчасти простительной с учетом того хорошо известного обстоятельства, что мужчины – все без исключения – совершеннейшие дети, досаде, осложненной еще и уязвленным мужским самолюбием: Мужская гордость, достоинство самца, пробурчал он и оценил лапидарную выразительность определения, семантически неприступного. На самом деле это может оказаться никаким не безразличием, а природной деликатностью, ведь есть же натуры, решительно неспособные ломиться в двери чужой личной жизни, хотя по здравом размышлении следует признать, что это не тот случай, ибо с самого начала и во всех обстоятельствах инициативу проявляла она и пустой созерцательностью не грешила. Нет, тут надобно искать другое объяснение, Мария-Сара, к примеру, рассчитывала, что за ее откровенность ей немедленно отплатят той же монетой, а потому не исключено, что она сейчас терзается черными мыслями в таком примерно роде: Не доверяй собаке, что не лает, и мужчине, что молчит. Также не следует сбрасывать со счетов возможность, отлично, кстати, укладывающуюся в рамки современной морали, – возможность, сказали мы, того, что она расценила его гипотетическую связь с кем-то как фактор маловажный и незначительный: Мое дело – показать, что чувствую, и я не собираюсь сначала узнавать, свободен ли кавалер или нет, пусть сам скажет. Во всяком случае, та, кому пришло в голову посмотреть в картотеке адрес этого корректора, вполне могла бы воспользоваться случаем и узнать и его гражданское состояние, пусть даже эта информация устарела. Холост, значится в формуляре Раймундо Силвы, а если он потом и женился, никому, разумеется, и в голову не пришло внести эти изменения в анкету. Да и потом, между статусом холост и статусом женат, или разведен, или вдов есть немало возможных ситуаций – до, во время и после, – сводящихся к ответам на вопрос, задаваемый себе каждым: А кого я люблю, независимо от того, кого он любит, включая сюда, разумеется, все основные и дополнительные варианты, как активные, так и пассивные.